Иерусалим

– Хар-хар. Ебать-колотить. Ей это че, собрание Анонимных Агорафобов? Вечно у нее все не в строку, да, у твоей старшей?

Мик обернулся и усмехнулся вопреки всем ожиданиям крепкому охламону и проходимцу, который ухитрялся выглядеть огненно-рыжим даже сейчас, когда его оставшиеся волосы поседели.

– Здорово, Берт. Сказать по правде, у нее какая-то своя отдельная книга, не то что строка. И та на своем языке, который она сама и выдумала. Слушай, я тебя видел с пожилой женщиной – это твоя мама? Слышал, как она разговаривает. И не встречал такого акцента Боро уже целую вечность.

Сухопутный пират оголил в довольной улыбке россыпь уцелевших зубов – клавиатура пианино после игры в две руки и одну кувалду.

– О да. А она ничего для своих восьмидесяти шести или сколько ей там натикало, а? Выросла у Комптонской улицы, рядом с Ручейным переулком. Мы с братишкой и сестричкой думаем, она еще всех нас переживет, просто из чистого нортгемптонского упрямства.

Мик проследил за глазами Берта – лазурными осколками выброшенного фарфора, окопавшимися под окислившейся бирючиной лба, – и нашел взглядом самодостаточную пенсионерку на противоположной стороне самодельной галереи в оживленном разговоре с очарованными Люси и Мелиндой. Все, что он уловил: «О, ищо бы, помню, как мы, знач, разряжались, чтоб гулять в городе», – но и этого хватило, чтобы погрузиться в достопамятный звуковой прилив генетически ущербных гласных или пропавших без вести согласных; признаний в очереди в кафешке за картошкой с рыбой и монологов у школьных ворот. Услышать, как говорит женщина из Боро тех лет, – как провести подушечками пальцев по тисненым буквам на овальных молочных талонах «Ко-опа» – цвета пенни, со скромным, но неколебимым курсом ценности. Млея от услышанного, он вернулся к бывшему газопроводчику, раннему практику поножовщины и водопроводчику прямиком из Додж-сити.

– Везет тебе, что она еще с нами, Берт. А что за женщин я с ней видел, когда приходил? Ее подруги?

Ржавеющие гусеничные брови на пару поползли вверх в дуэли удивления.

– Это ты так про Мел и Люси, что ль?

Мик отрицательно потряс головой, как мокрый пес, и изучил набитую каморку, оклеенную галлюцинациями сестры, надеясь, что сможет показать на парочку пальцем, но они либо уже ушли, либо выскользнули наружу подальше от шума и людей – и как их не понять.

– Нет, они были еще старше твоей мамы. Мне показалось, они здесь давно живут, судя по одежде.

Берт сдвинул губы в оральном пожатии плечами.

– Я их и не заметил. Знаю, что Ром – Ром Томпсон – он вчера обходил многоквартирники и приюты, агитировал за выставку Альмы, так что, видать, это божьи одуванчики с той грядки, пришли к мяснику [189] на шум.

Оба согласились, что это похоже на правду, и железно условились поговорить позже, после чего течения разговорного кругооборота уволокли добродушного городского огра в гул и перегуд. Глядя, как Рейгана уносит прочь, Мик заметил себе спросить сестру, как там у Берта дела с гепатитом С: последнее, что он слышал, – гепатит не удалось сковырнуть даже двумя откровенно самоубийственными курсами интерферона – отчаянной мерой куда страшнее самой болезни. Вернувшись вниманием к многоводной рвоте идей и красок, стекающей по стенам заведения, он проложил путь через следующий набор картин в разочарованном поиске хоть какой-то хрупкой нити, связывающей пеструю выставку технических достижений Альмы с его собственным околосмертным эпизодом, но вернулся несолоно хлебавши.

В случае «Неприкаянных», следующих в каком-то практически произвольном ряду, Мик уставился на изображение барной стойки паба – предположительно, старого «Черного льва» – в бурных красках гуаши, где горячечно-яркие клиенты кренились в нетрезвом панибратстве или грозили вывихнуть челюсти в заливистом реготе, мясистая толпа собутыльников и их перенасыщенная цветом среда обитания искажались и преувеличивались до пределов абстракции. Посреди драгоценных зеленых и лиловых плесков безудержной современной клиентуры сидел незамеченным анахронический бродяга из 1950-х, целиком написанный теплым серым цветом щетины с ламповой сажей в морщинах и влажным титаном на горестных зрачках. Почти фотографически реалистичный в сравнении со слепыми к нему веймаровскими гротесками, бродяга резко контрастировал газетными оттенками с их техниколором и явно существовал в какой-то другой плоскости, нежели та, которую представляли прочие беспечные кутилы, а потому казался невидимым для их глаз за донышками кружек. Единственный без стакана на столе или в руках и единственный, кто средь аляповатого кагала смотрел в глаза зрителю, он выглядывал из-под полей мятой шляпы, из глубин картины с грустной мудрой улыбкой – возможно, предназначенной бесчувственной орде кругом, или аудитории, или и тем и другим. До странного трогательная сцена, которая опять же не имела ничего общего с Миком.