Иерусалим

Где-то еще поверх перебранки выделялись редкие залпы калифорнийского хохота или убаюкивающее бормотание Дэвида Дэниелса. В надежде, что дальше будет лучше, Мик сдвинулся направо, чтобы по достоинству оценить следующее блюдо в этом экзотическом дегустационном меню – куда меньшую штучку маслом в куда более изощренной раме, обозначенную ручкой на прилагающемся желтом стикере как «Сонм англов».

Вот это уже другой разговор. Компактное полотно – где-то тридцать на сорок пять сантиметров, – подавленное позолоченным окружением, едва сдерживало сконцентрированное поле света и пестрящих изысков. Зарисовка портретного формата, как и предшественница, снова изображала интерьер, хотя в этом случае он принадлежал собору Святого Павла. Сгущенное желтое сияние, словно от назревающей грозы извне, позволяло начищенным пятнам теплого золота, словно сиропу, проступить из преобладающей умбры сцены, которая показалась Мику, несмотря на атмосферу реалистичности, воображаемой. На украшенных плитах под шепчущей галереей были возведены невозможно высокие леса, перетянутые прочными канатами на блоках и шкивах, – неисчислимые поперечины и перекладины сооружения ярко контрастировали с преимущественно округлым видом собора и, похоже, воплощали то самое множество углов-angles, что упоминалось в названии картины. На самых возвышенных краях это достижение инженерного искусства вроде бы поддерживало шаткую платформу в виде дольки пирога, но только если и так, то он все равно не мог объяснить назначение мешка явно нереалистичных размеров, зависшего ошеломительной массой всего в дюймах от безукоризненно отполированного пола. Видимо, это какой-то балансировочный груз, но Мик, хоть убей, не понимал, что он уравновешивает, пока в ближайшем рассмотрении центра композиции не открылось свободное пространство меньше квадратного фута под огромной строительной рамой. Вся громадина висела под куполом – по всей видимости, чтобы ее могли вращать рабочие девятнадцатого века, сошедшиеся в падающих лучах желтушного солнца у основания конструкции. Мик удивленно отступил, странным образом убежденный именно зрелищной неосуществимостью конструкции, что картина документировала действительный случай; события и механизмы, которые взаправду произошли и существовали, в мазках таких мелких, что почти незаметных. Ощущение гулкого пространства и религиозной тишины, пробужденное ложной глубиной изображения, было почти осязаемым вплоть до того, что он так и слышал напряженный скрип бечевы толщиной в руку и улавливал слабый призрак воскресного фимиама. Работа не кричала, но покоряла, а один-единственный беспокоивший Мика элемент заключался только в зримом отсутствии связи с ним или его видением. Если подумать, то же относилось и к предыдущей картине.