Иерусалим

Мик кивнул и отмахнулся, удивляясь слову «если» в последнем предложении, как будто перекур Альмы – какое-то чрезвычайное обстоятельство, а не грядущая неизбежность, о чем они оба знали. Пока импровизированная галерея наполнялась и ерзающая толпа в пристыженных пируэтах втискивалась между стеной и краем стола, он вызвал в памяти времена, когда здесь была танцевальная школа Марджори Питт-Драффен, а по свободному паркету цокали нижинские-младшие. Он подумал, что любой, кто в наши дни учит карапузов «гей-гордону», явно на карандаше у органов. Решив, что если он хочет убраться отсюда дотемна, то пора бы уже начинать таращиться с пустыми глазами на картины сестры, Мик бросил последний восхищенный взгляд на папиросный район – металлически-серебряный пруд между дубильнями возле улицы Монашьего Пруда; скворцы размером с рисовое зернышко, едва различимые на черепичных крышах школы, – и встал на непростой курс через пробку из зевак к рекомендованной начальной точке выставки у распахнутой двери. Ею оказалось большое полотно, повешенное – а вернее, прислоненное, – так, что оно частично закрывало ближайшее окно. Мик не бывал на художественных выставках и слабо представлял, какими они должны быть, но все же мог руку дать на отсечение, что не такими. Клаустрофобная дошкольная каша образов казалась не столько организованным мероприятием, сколько взрывом учителя изо в замкнутом пространстве. Уже впадая в раздражение, Мик обратил осажденное со всех сторон внимание к загораживающему солнце прямоугольнику, предусмотренному для погружения в феерию.

К оконной раме над экспонатом синей клеевой замазкой была прилеплена записка шариковой ручкой с названием акриловой картины – «Неоконченный труд» – и довольно снисходительной кривоватой стрелкой в сторону рамы внизу, словно для какой-то куриной аудитории. На взгляд Мика, налет халтурности, подразумевавшийся торопливой подписью, сквозил и в самом указанном произведении искусства. Оно явно было недоделано, словно Альма потеряла интерес на двух третях процесса. А обидно, потому что часть, которую она удосужилась доработать, – ярко украшенная область в верхней средней части – даже была хороша. Судя по расползающейся сепийной медузе предварительного рисунка карандашами «Конте», задуманная сцена разворачивалась в простом деревянном помещении под очень крутым углом, словно с точки зрения присевшего взрослого или, например, ребенка. Приниженный во всех смыслах этого слова зритель взирал на вздымающийся квартет из грубоватых и широкоплечих мужиков со складом и мозолистыми руками работяг, тем не менее облаченных во что-то вроде увеличенных крестильных сорочек, раскрашенных в белый так, что цвет каким-то образом переливался. Четыре фигуры стояли вокруг, как решил Мик, козлов, девственно-чистыми просторами спин к зрителю и склонив головы в безгласном совещании – явно обсуждали какую-нибудь техническую потребность, не предназначенную ни для чьих ушей, кроме самих громоздких тружеников. Только один из собравшейся бригады как будто знал, что за ним и тремя его коллегами наблюдают, и повернул преждевременно выбеленную голову, чтобы взглянуть через плечо со строгим коричневым лицом и сапфировыми молниями в оскорбленных очах на умаленного наблюдателя.

Все еще удивляясь, как сестре удалось добиться эфирной искры на ослепительных и несообразных балахонах трудяг, Мик прищурился поближе и обнаружил, что то, что издали казалось однообразным снежным оттенком, на самом деле было матовой подложкой для глянцевитых квадратов и овалов, кропотливо заполненных такими же блестящими спиралями, глифами или леопардовыми пятнами, – белыми на белом. Оторвавшись от сиятельных рабочих с их слабыми советскими коннотациями и вглядевшись в искаженные дальние планы композиции с положения червяка на полу, он едва разобрал на подбрюшье потолка эскизы деревянных балок и стропил, с которых на проводе над головами переговаривающихся ремесленников свисала одинокая голая лампочка. Этот доделанный смутный эллипс в верхних пределах середины холста был исполнен так красиво, что из-за разлапистых коричневых каракулей вокруг – ниспадающих складок белых халатов, гусеничных извивов соструганного дерева у босых ног сгрудившихся плотников – Мика заметно бесил безалаберный подход Альмы. Почему бы не постараться и не довести до ума? Насколько видно по сумбурному и любительскому оформлению и недоделанной открывающей картине, единственный посыл его сестры здесь – «Мне вообще пофиг», – да и то без достаточного чувства.

Где-то в толкучке позади он услышал смех Бена Перрита – хотя его легко могла вызвать как завуалированная тонкость в корпусе творений Альмы, так и какая-нибудь шутка в стиле «тук-тук» или вообще новая выходка «Аль-Каиды». Или фантик от «Кранчи». Хрип кружащего стервятника из глотки Рома Томпсона в другом конце комнаты прервался громовым возгласом, в котором Мик тут же узнал свою до ужаса близкую кровную родственницу.

– Ром, твою ж мать. Ты это серьезно?