Иерусалим. Биография

Алленби сопровождал Лоуренс Аравийский, недавно переживший самое большое потрясение в своей жизни. В конце ноября в Сирии он, переодетый арабом, отправился на разведку в тыл вражеских позиций. У местечка Дераа он был схвачен солдатами свирепого османского полевого командира Хаким-бея, и тот со своими боевиками подверг «по-мальчишески моложавого» пленника сексуальному насилию. Лоуренсу в конце концов удалось бежать из плена, и хотя физически он оправился, психическая травма оказалась очень глубокой. После войны он описал свое состояние: «Я чувствовал себя… искалеченным, несовершенным, половиной прежнего… Вероятно, это была ломка духа той неистовой, сокрушающей нервы болью, которая низвела меня до уровня животного, заставив унижаться и так и сяк, и которая сопровождает меня с тех пор; очарование, и ужас, и болезненное желание, похотливое и порочное». Когда Лоуренс после бегства из плена добрался до Акабы, Алленби вызвал его в свою штаб-квартиру под Газой, и, пока он находился у генерала, как раз пришло сообщение о падении Иерусалима. «Алленби стал готовиться к официальному вступлению в этот город в духе католического воображения Марка Сайкса».

По такому поводу и Лоуренс предпочел сменить бедуинскую одежду на мундир майора британской армии. «Пышная церемония у Яффских ворот оказалась для меня кульминацией всей войны», — писал он позднее в «Семи столпах мудрости». Лоуренс все еще считал Иерусалим «убогим, заброшенным» городом «трактирщиков», но теперь он оценил «правящий здесь гений места». И конечно же, за всем происходившим тогда в Иерусалиме наблюдал из толпы Вазиф, не забывавший о своем дневнике.

За свою недюжинную физическую мощь, сквозившее во всех словах и движениях чувство собственного достоинства и величавую осанку Алленби получил прозвище Кровавый бык — этот «последний из паладинов» восхищал своей «живостью, осмотрительностью и умом» даже Джемаль-пашу. Натуралист-любитель, он знал «все, что можно было знать о птицах и животных, читал все на свете и мог продекламировать наизусть за обедом какой-нибудь из наименее известных сонетов Руперта Брука». Генерал обладал также своеобразным чувством юмора: и своему коню, и скорпиону, которого он держал дома, он дал кличку Гинденбург — по имени германского генерал-фельдмаршала. Даже утонченный и привередливый Лоуренс уважал «громадного рыжего оживленного» генерала, который был «человеком столь значительным, что с трудом мог представить себе наши куда более скромные масштабы и потребности».

Алленби взошел по ступеням на платформу у Башни Давида и зачитал декларацию о «благословенном Иерусалиме», которая затем была повторена на французском, арабском, еврейском, греческом, русском и итальянском языках. Составители этого документа тщательно избегали слов, бывших на уме у всех и каждого из слушателей: «Крестовый поход». Однако когда мэр Хусейни наконец вручил ему ключи от города, Алленби, как утверждали некоторые очевидцы, все-таки пробормотал: «Крестовые походы окончены». Мэр и муфтий — оба Хусейниды — переглянулись в явном раздражении. Совершенно по-другому отреагировали американские колонисты-милленаристы. «Нам мнилось, что мы лицезреем триумф последнего крестового похода, — призналась Берта Спаффорд. — Христианская держава завоевала Палестину!» И совсем об ином думал в этот момент Лоуренс: «Было странным стоять перед Башней, слушать декларацию командующего и вспоминать, как несколько дней назад ты стоял перед насильником Хакимом».

Приняв ключи, Алленби вышел из Яффских ворот и сел на своего Гинденбурга[261]. «Иерусалим приветствовал нас бурно. Это было впечатляюще», — вспоминал Лоуренс. Под «аккомпанемент пулеметного салюта и шум аэропланов, постоянно круживших над нами» ему невольно подумалось о том, что «Иерусалим очень долго никто не захватывал, и город никогда прежде не сдавался так кротко». Впрочем, сам он «стыдился триумфа».

После официальной части в штаб-квартире генерала Ши был дан обед, на котором настроение гостям подпортил французский дипломатический представитель Пико. Напомнив о правах Франции на раздел Иерусалима, он «пронзительным, как звук флейты, голосом заявил: „А завтра, мой дорогой генерал, я предприму необходимые шаги для того, чтобы учредить в этом городе гражданское управление“.

Последовало молчание. Салат, цыпленок под майонезом и сэндвичи с паштетом из гусиной печенки замерли в наших ртах неразжеванными, и мы повернулись к Алленби. Даже он на какой-то момент казался растерянным… Но лицо его уже наливалось краской. Он сглотнул, выпятив подбородок (его любимый жест), и жестко проговорил: „В зоне военных действий единственной властью является главнокомандующий, то есть я“».

А затем Лоуренс вновь присоединился к Фейсалу и «верблюжьему корпусу» шерифа. Французам и итальянцам было разрешено нести вместе с англичанами охрану Гроба Господня. Но саму церковь, как всегда, продолжал запирать и отпирать наследный привратник и хранитель ключей Нусейбе[262]. Индийским мусульманским частям Алленби поручил охрану Храмовой горы.