Игги Поп. Вскройся в кровь

Первым делом он, по обычаям американского Юга, ведет нас на экскурсию по маленькому (всего одна спальня) жилищу. Между деревянным фасадом и улицей – длинная лужайка с жесткой флоридской травой, пара пальм и несколько кустов рододендрона. Черный «роллс-ройс-корниш» прячется от солнца в пристройке-гараже. Сам дом крошечный, прямо игрушечный, и, несмотря на обилие украшений – гаитянская наивная живопись, русские иконы, рисунок Брайона Гайсина, групповой портрет The Stooges работы самого Игги по присланной поклонником фотографии, норманский трон, – все вместе производит впечатление почти монашеского аскетизма. В комнатке, где Игги сочиняет песни на игрушечном пианино, стопка компакт-дисков. Рядом, в шкафу за стеклом – ярко-красная ударная установка “Woodstock”, детская, высотой меньше полуметра. За нее-то садится Скотт Эштон – «Рок Экшн», громила ростом шесть футов[29], – когда возрожденные Stooges приезжают сюда, в латиноамериканский квартал на окраине Майами, репетировать. Смешнее не придумаешь – шестидесятилетние мужики, друзья юности, тридцать лет спустя репетируют и вспоминают прошлое в этой комнатушке, скрючившись над детскими инструментами.

Надо же – у Джима, как у всех, есть семейные фотографии, на столике у двери, ведущей на задний двор, – вот Луэлла, рядом Джеймс-старший: форма военного летчика, обаятельная улыбка. Джим регулярно видится с отцом, теперь он в доме престарелых в Миртл-бич; правда, фотографий Эрика и недавно родившейся внучки, с которой Джим, кажется, до сих пор не знаком, не видать.

Рядом с папиной фотографией – мутный любительский снимок, довольно безвкусный: пожилой джентльмен с благостной улыбкой обнимает амазонку-подружку, чьи острые, как торпеды, груди торчат на уровне его головы. Только через несколько секунд я понимаю, что это Игги. Снимок неудачный, рядом с Ниной Игги выглядит стариком – судьба многих флоридских миллионеров.

Сам он явно не комплексует, что трогательно. Тут же знаменитый обнаженный портрет, сделанный когда-то Джерардом Малангой, причем главный объект стратегически загораживает другая фотография. Несколько секунд мы обсуждаем этот портрет: я рассказываю, что поместил его на обложку одного особенно аморального номера журнала MOJO, коего был редактором, и признаюсь, что горжусь. Игги смотрит на меня якобы с ужасом и говорит: «Я знаю, прямо не верится». Я внимательно вглядываюсь в его лицо: издевается? – вроде нет. В том же духе идет вся беседа: я спрашиваю про порок, предательство, месть, психбольницу, а отвечает зрелый, хорошо воспитанный, чистый душой человек, так, будто все это было не с ним, или его, как вольтеровского Кандида, просто закрутила безумная волна истории.

Это у Джима не единственный дом: у них с Ниной есть еще большая квартира ближе к центру, есть дом в Мексике, а недавно он купил еще один, на Каймановых островах. Но именно здесь его убежище – можно поработать, побыть одному, полюбоваться природой. Он часто по-детски изумляется красоте этого тихого, несколько запущенного места. Иногда в речушке за домом медленно проплывают ламантины; заметив черепаху или журавля, он аж подскакивает от радости: «Ты глянь, какой чувачок!» В глубине сада стоит «Тики-хат» – крытая пальмовыми листьями полинезийская беседка, возведенная за один день командой крепких сальвадорских мужиков. Он часто сидит там в три часа ночи и слушает, как на том берегу чинит машину сосед Дин, байкер из «Ангелов Ада». Рано утром за дорогой изредка проходят поезда, «и слышен блюзовый свисток» – прямо как на ферме Левереттов в Ипсиланти. Это место навевает такой же покой, как в полях вокруг Коучвилла, где он любил гулять, пока там не проложили четырехполосное шоссе.

Он рассказывает, что у Дина во дворе живет на дереве пятифутовая (полтора метра) игуана: часто можно видеть, как она греется на солнышке. Мне интересно, не замедляется ли его собственный метаболизм в этом идиллическом местечке и много ли он сидит без дела, погруженный в мысли и воспоминания. Но, по-видимому, взгляд на жизнь у Джима прагматический, как у рептилии. Он не тратит силы на сожаления – ни о своих, ни о чужих горестях.