Ignoto Deo

Но было бы несправедливо сводить "первую волну" интереса к мистическо-религиозным и эзотерическим учениям исключительно к теософии. Гораздо более широкий и культурно значимый феномен представлял собой символизм, к концу XIX в. вышедший далеко за пределы художественного направления и включивший в себя философию, религию, мифологию, и другие явления культуры, тем самым претендуя не только на синтез искусств, но и на культурную универсальность. "Обращаясь к предельно универсальному и в то же время абстрактному субстрату искусства — символическим мотивам и моделям, представляющим собой интеллектуально-философский дискурс мира, символисты получали возможность интерпретировать любую эпоху, любое культурное явление, любого художника и мыслителя в качестве “вечных спутников”, в духе “эмблематики мира”, “ключей тайн”, “словесной магии”, в условных жанрах античной трагедии и архаического мифотворчества. Символизм сознательно (и демонстративно) отвлекался от конкретного историзма (а значит, и современности), апеллируя к вечности, вневременным критериям искусства, мысли и жизни; перекодируя сюжеты и образы, идеи и концепции мировой культуры в мифологемы и философемы универсального порядка, органически вписывающиеся как в образно-ассоциативный контекст различных искусств, так и в понятийно-логический контекст философско-эссеистских, теоретико-эстетических и политико-публицистических построений"[253].

Вновь обратимся к теории социокультурной динамики П. Сорокина. Можно заметить, что рубеж XIX-ХХ вв. ознаменован флуктуацией, заключающейся в кризисе культуры чувственного типа и в начале формирования культуры идеалистического (или идеационального) типа. Поэтому вполне обоснованным представляется соотнесение символизма с этой новой культурой, как это делает Н.А. Хренов: "По сути дела, порыв к сверхчувственному как основа возникновения символизма представляет возрождение сакрального начала в культуре, оказавшейся в ситуации упадка. Но на этот раз сакральное предстает не в религиозных, а секуляризованных, а еще точнее, эстетических и художественных формах. Видимо, делая этот вывод, мы находим основополагающий признак всего Серебряного века, который, с одной стороны, представляет цветение искусства как оборотную сторону упадка и разложения социума, а с другой - активность нового религиозного и, еще точнее, сакрального сознания. Речь идет о том, что в ситуации пика развития чувственной культуры начался противоположный процесс, возвращающий мир к периодам цветения идеациональной культуры с ее тяготением к сверхчувственному. Собственно, возникающие в начале ХХ в. исторические аналогии имеют одно обоснование: новая реальность стимулирует активность древних традиций, к чему так чувствительно новое искусство"[254]. Мы полностью согласны с этими выводами Н.А. Хренова, с небольшим уточнением относительно соотношения сакрального и религиозного: на наш взгляд, в данном контексте можно не разграничивать эти понятия (т.к. феномен религиозности гораздо шире области влияния институциональных религий).

Если же мы обратим внимание на религиозную ситуацию рубежа XIX-ХХ вв., то увидим, что возрождение религиозности, "вспышки сакрального" происходят на фоне упадка традиционных, институциональных религий[255]. И дело здесь не только, и даже не столько в чрезмерной бюрократизации этих религий, сколько в смене общего социокультурного контекста: вне традиционного общества и культуры (каковые начали распадаться еще в период позднего средневековья) традиционные религии выглядят довольно странно и неестественно. Чувственный тип культуры неблагоприятен для таких религий[256], но из имеющихся тенденций установления идеационального или идеалистического типа культуры нельзя автоматически вывести возрождения уже существующих религий. Вспомним, что каждый новый цикл не является повторением чего-то старого, но именно новым витком спирали. Так что если нас действительно ожидает бердяевское "новое средневековье", то оно будет именно новым (хотя нельзя отрицать и возможности некоторой реставрации традиционных религий, особенно - в России). Так, В.В. Налимов довольно пессимистически смотрит на будущее традиционных религий, на возможность возникновения в них "новых смыслов": "Все официальные конфессии остаются погруженными в далекое прошлое. Они не хотят видеть того, что изменился сам человек. Изменился радикально. В новой ситуации возникают существенно новые проблемы. Они, может быть, еще и не сформулированы достаточно отчетливо, но уже стучат в сердце человека, стремясь вырваться на простор широкого осмысления. Нельзя говорить о вере, не давая ей современной интерпретации, отвечающей боли сегодняшнего дня. Нельзя выйти из глобального кризиса, ограничиваясь восстановлением поруганных храмов"[257]. Вот почему мы уделяем такое пристальное внимание генезису новой религиозности - зная ее истоки, можно лучше понять как современную ситуацию в культуре, так и обозначить тенденции будущего развития новой религиозности.