Игра Джеральда

Джесси снова застонала, потом последовало невнятное гортанное бормотание. Собака снова взглянула на Джесси. Она была уверена, что хозяйка не может встать с кровати и помешать ей, но эти звуки все равно настораживали. Древнее табу ослабло, но не исчезло совсем. К тому же чувство голода было уже удовлетворено; сейчас пес уже не ел, а просто лакомился. Бывший Принц развернулся и выскочил из комнаты. Кусок щеки Джеральда свисал из его пасти, как скальп младенца.

11

Сейчас 14 августа 1965 года — спустя примерно два года после того, как случилось это страшное событие. Это день рождения Вилла; он целый день ошивается поблизости и торжественно рассказывает всем, что целый год подавал мячи, играя в бейсбол. Джесси не в состоянии понять, почему Виллу это кажется таким важным и он носится с этой новостью, как дурак с писаной торбой, но она решает, что если Вилл хочет сравнить свою жизнь с игрой в бейсбол, то пусть так оно и будет.

Некоторое время все, что происходит в день рождения ее маленького брата, просто замечательно. Звучит песня Марвина Гайе, это неплохая песня, не опасная песня. «Я не буду сожалеть, — как бы угрожая, поет Марвин. — Я уйду навсегда… малышка». В общем-то милая песенка, а правда в том, что день просто более чем великолепен, как говорила ее внучатая бабушка Катрин: «Лучше, чем пение скрипок». Даже ее папа считает так же, хотя сначала ему не очень понравилась идея отмечать день рождения Вилла в доме, где они жили круглый год. Джесси слышала, как он говорил маме: «Я признаю, что это все же была отличная мысль,» — и это тоже повлияло на ее отличное расположение духа, потому что именно она — Джесси Махо, дочь Тома и Сэлли, сестра Вилла и Мэдди, тогда еще ничья жена — подала эту мысль. Она была причиной тому, что они здесь, а не в глубине материка в «Солнечном закате».

«Солнечный закат» — это семейные владения на северной стороне Черного озера. В этом году они нарушили свое обычное девятинедельное уединение там, потому что этого хотел Вилл — он говорил с отцом и матерью тоном благородного умирающего лорда; сознающего, что дни его сочтены — он хотел отметить свой день рождения не только с семьей, но и с друзьями.

Сначала Том Махо наложил на эту идею вето. Он был торговым посредником, делящим свое время между Портлендом и Бостоном, в течение долгих лет он убеждал свою семью не верить слухам, что парни, идущие на работу в белых рубашках и галстуках, проводят свои дни, слоняясь без дела — или распивая весь день прохладительные напитки, или надиктовывая приглашения на вечеринки хорошеньким белокурым стенографисткам. «Ни один фермер, возделывающий картофельное поле, не работает усерднее, чем я, — часто говорил отец. — Поддерживать рынок сбыта — дело нелегкое, да и не слишком приятное и интересное, что бы там ни утверждали». В действительности же никто из них не слышал никаких противоположных мнений, все они (включая его жену, хотя Сэлли никогда не говорила об этом) считали его работу невыносимо скучной, и только Мэдди имела весьма смутное представление о том, чем он занимается.

Том утверждал, что он остро нуждается в этих уединенных днях, проведенных у озера, чтобы восстановить силы после стрессов, полученных на службе, и что у его сына будет множество дней рождения, отпразднованных с друзьями, но позже. Виллу ведь исполняется всего девять, а не девяносто. «Плюс, — добавил Том, — дни рождения, отмечаемые вместе с друзьями, не так уж веселы, пока ты недостаточно взрослый, чтобы выпить парочку бочонков вина».

Поэтому просьба Вилла отметить его день рождения в их городском доме, возможно, была бы отвергнута, если бы Джесси не оказала неожиданную, удивительную поддержку его плану (для Вилла это было особенно удивительно: Джесси старше его на три года, и в большинстве случаев он не вполне уверен, что Джесси помнит о существовании брата). За высказанным первоначальным предложением о том, как здорово было бы вернуться домой — конечно, дня на два или три — и устроить вечеринку на воздухе с крокетом, бадминтоном и барбикю,[8] японскими фонариками, зажженными в сумерках, Том начал смягчаться. Он был мужчиной того сорта, которые думали о себе как о «волевом сучьем сыне», но частенько воспринимались окружающими как «старый упрямый козел», с какой бы стороны вы ни смотрели на них, они были слишком упрямы, чтобы изменить свое первоначальное решение.