Игра Эндера. Глашатай Мертвых

— Я не знаю об остальных. Не думаю, что есть какие-то правила насчет этого, — их точно не было, когда я стал Глашатаем.

Епископ Перегрино знал, что Глашатаи не должны были лгать, но этот был очень уклончивым.

— Глашатай Эндрю, не найдется такого места во всех Ста Мирах, где католик должен был бы скрывать свою веру, уже три тысячи лет, с тех пор как были открыты межзвездные путешествия и были отменены ограничения на рождаемость, введенные на переполненной Земле. Вы хотите сказать, что ваш отец жил на Земле три тысячи лет назад.

— Я говорю, что мой отец позаботился о том, чтобы меня окрестили, ради него я делаю то, чего он не смог сделать в своей жизни. Это для него я поклонился епископу и принял его благословение.

— Но я благословлял вас.

«А он уклонился от ответа. И это значит, что мой вывод о времени, когда жил его отец, верен, но он не хочет обсуждать его».

— Хорошо, — сказал Глашатай. — Мне это нужнее, потому что он уже мертв, а у меня слишком много проблем.

— Пожалуйста, садитесь. — Глашатай выбрал стул у дальней стены. Епископ занял массивное кресло за своим столом. — Лучше бы вы не Говорили сегодня. Это произошло в очень неудобное время.

— Я не ожидал, что Конгресс это сделает.

— Но вы знали, что Миро и Уанда нарушили закон. Боскинья сказала мне.

— Я узнал об этом только за несколько часов до выступления. Спасибо, что вы их до сих пор не арестовали.

— Это светское дело, — епископ отмахнулся, но оба они понимали, что если бы епископ настоял, Боскинья подчинилась бы приказу и арестовала бы их, несмотря на просьбу Глашатая. — Ваше выступление причинило много горя.

— Похоже, что больше, чем обычно.

— И что, на этом ваша ответственность заканчивается? Вы только наносите раны, а лечить их должны другие?

— Это не раны, епископ Перегрино. Это хирургия. И если после я могу помочь в лечении боли, то я, конечно, остаюсь и помогаю. Я не могу дать анестезию, но стараюсь обеспечивать хотя бы антисептику.

— По-моему, вам надо было стать священником.

— Раньше у младших сыновей было только два варианта: священник или военный. Мои родители выбрали для меня военную карьеру.

— Младший сын. И у вас была сестра. И вы жили в то время, когда ограничения рождаемости запрещали родителям иметь больше двух детей без специального разрешения. Таких детей называли, кажется, Третьими?

— Вы хорошо знаете историю.

— Так вы родились на Земле до полетов к звездам?

— Наша проблема, епископ Перегрино, — будущее Лузитании, а не биография Глашатая Мертвых, которому всего тридцать пять лет.

— Будущее Лузитании — моя забота, Глашатай Эндрю, а не ваша.

— Будущее людей Лузитании — ваш забота, епископ. Я думаю еще и о свинках.

— Давайте не будем спорить, чьи заботы больше.

Секретарь вновь открыл дверь, и вошли Боскинья, дон Кристао и дона Криста. Боскинья переводила взгляд с епископа на Глашатая.

— Крови на полу нет, если вас интересует это, — сказал епископ.

— Я просто оценивала температуру, — сказала Боскинья.

— Тепло взаимного уважения, — сказал Глашатай. — Не жар гнева или лед ненависти.

— Глашатай, оказывается, католик по крещению, если и не по вере, — сказал епископ. — Я благословил его, и он стал покорным.

— Я всегда относился к власти с уважением, — сказал Глашатай.

— Это вы угрожали нам инквизитором, — напомнил с улыбкой епископ.

Глашатай ответил такой же ледяной улыбкой.

— А вы сказали людям, что я Сатана, и им не следует разговаривать со мной.

Пока епископ и Глашатай улыбались друг другу, остальные нервно засмеялись и сели по местам.

— Это ваше собрание, Глашатай, — сказала Боскинья.

— Извините меня, — сказал Глашатай. — Я пригласил еще одного человека. Будет проще, если мы подождем ее еще несколько минут.

Эла нашла мать возле дома, недалеко от ограды. Легкий ветерок, который чуть шевелил капим, развеял ее волосы. Эла не сразу поняла, почему это ее так удивило. Мать не распускала волосы уже много лет. Они выглядели странно, особенно потому, что было видно, как они завивались в том месте, где они так долго были уложены в узел. Именно теперь она поняла, что Глашатай был прав. Мать примет его приглашение. Хотя сегодняшний разговор принес ей немало горя и стыда, благодаря ему сейчас она вышла на открытое место, в сумерках после заката, глядя на холм, где жили свинки. А может быть, она смотрела на ограду. Может быть, вспоминала человека, с которым встречалась здесь или еще где-то в траве, чтобы любить друг друга. Всегда прячась, всегда в тайне. «Мать рада, — подумала Эла, — что теперь известно, что Либо — ее настоящий муж, что Либо — мой настоящий отец. И я рада тоже».

Мать не обернулась, хотя наверняка слышала, как Эла подходит к ней по шумной траве. Эла остановилась в нескольких шагах.

— Мама, — позвала она.

— Значит, это не стадо кабры, — сказала мать. — Ты такая шумная, Эла.

— Глашатай. Ему нужна твоя помощь.

— Ну да, конечно.

Эла объяснила, что сказал ей Глашатай. Мать не поворачивалась. Когда Эла закончила, мать помедлила, затем повернулась и направилась к вершине холма. Эла побежала, догнала ее.

— Мама, — сказала Эла. — Ты расскажешь ему о десколаде?

— Да.