Игра королев. Женщины, которые изменили историю Европы

В документе, принятом парламентом следующей весной, изменили некоторые наиболее драконовские элементы Клятвы, потребовав, по крайней мере, суда над обвиняемыми. Однако в том же месяце Яков VI Шотландский известил свою мать Марию Стюарт, что, учитывая ее пребывание в плену, ему остается только одна возможность – «отказаться от объединения себя с ней в качестве верховной власти Шотландии и рассматривать ее единственно как королеву-мать». Елизавету, напротив, посол Якова заверил, что король привязан к ней «будто побочный сын». В переписке они продолжали использовать риторику матери и ребенка, к тому же Елизавета приходилась Якову крестной матерью, а в XVI веке это было важным обязательством.

Мария восприняла известие очень остро. «Прошу тебя обратить внимание, что я твоя настоящая и единственная королева, – написала она сыну. – Больше не оскорбляй меня титулом королевы-матери… в Шотландии нет ни короля, ни королевы, кроме меня». Елизавете она заявила: «Без него я остаюсь и останусь по праву до конца своей жизни королевой и правителем… а вот он без меня слишком незначителен, чтобы думать о возвышении». Ее проигнорировали, и, когда годом позже Яков VI подписывал свой договор с Англией, она не стала даже пешкой, которой желала бы сыграть та или другая сторона.

Если жизнь Марии Стюарт потеряла ценность для других, то теперь и для нее самой она имела ценность лишь относительную. У Марии исчезли причины отказываться от участия в следующем заговоре. О задуманном молодым пламенным католиком Энтони Бабингтоном плане освобождения Марии хорошо знал начальник разведки Елизаветы Уолсингем, и марионетка оказалась под рукой. Это дело, как он написал Лестеру, если им «хорошо управлять, сломает шею всем опасным интригам». И интриганам.

Нет никаких сомнений, что Мария Стюарт была виновна, тем не менее, когда в августе 1586 года ей предъявили обвинение, она все равно заявила, что всегда проявляла себя как «настоящая сестра и друг» Елизаветы Тюдор. В октябре состоялся суд в замке Фотерингей, где содержали Марию. Она сначала заявила протест, что заседатели не имеют права судить ее, поскольку она миропомазанная королева, затем продолжила неубедительно настаивать на своей невинности: «Я никогда бы не погубила свою душу, замышляя убить мою дорогую сестру».

Крокодиловы слезы? Однако все равно казалось, будто она действительно почти в это верила. Неудивительно, что сама Елизавета пришла в замешательство. Стражнику Марии она с яростью сказала, чтобы он «дал понять своей грешной госпоже, что, к большому сожалению, ее ужасные поступки вынудили отдать эти приказы, и от моего имени предложить ей молить Бога о прощении». При этом Елизавета также клялась:

Если бы это дело касалось только ее и меня, если бы Богу было угодно сотворить нас обеих молочницами с ведрами в руках, то тогда все осталось бы между нами; я знаю, что она действительно стремилась и будет стремиться уничтожить меня, но я все равно не могу согласиться на ее смерть.

Приговор «виновна» публично объявили 4 декабря. В прокламации королевы Елизаветы говорилось, что «в душе нам очень больно думать или представить себе, что такой противоестественный и чудовищный замысел против меня она могла или породить, или санкционировать, будучи урожденной принцессой нашего пола и крови». Однако Елизавете еще требовалось подписать приказ о приведении в исполнение вынесенного приговора – приказ о смертной казни.

В декабре Тайный совет был вынужден вручить Елизавете собственноручное письмо Марии с мольбой к кузине «оказать любезность своей ровне» – письмо, в котором перечислялись просьбы относительно судьбы ее слуг и захоронения ее тела, предназначенные, чтобы донести до сознания всю чудовищность предстоящей казни.

«Не обвиняйте меня в наглости, – писала Мария, – если, накануне ухода из этого мира и готовясь к лучшей жизни, я напоминаю вам, что однажды вам придется ответить за ваш приказ… и что моя кровь и страдания моей страны не забыты». Она подписалась: «Ваша сестра и кузина, неправомерно арестованная, Marie, Royne».

Несколько лет назад она показала Елизавете готовность пролить свою кровь. Мария сказала испанскому послу Мендосе: она надеется, что Господь примет ее смерть как предложение, «сделанное мною по доброй воле, ради Его церкви». Однако такая готовность не означала, что она позволит Елизавете забыть хотя бы ничтожную часть всей омерзительности своего поступка.