Игра на двоих (СИ)

Вместо ответа я сползаю с кровати, подхожу к двери, открываю ее и жестом показываю ментору, что он свободен. Хеймитч так же молча приближается ко мне и с силой захлопывает дверь, едва не прищемив мою ладонь. Я едва успеваю отдернуть ее и складываю руки на груди.

— Ну, и что это значит?

— Это значит, что я не стану тебя слушать, пока не увижу, что ты снова такая, как прежде — в здравом уме и твердой памяти, — твердо, почти жестко говорит ментор, — Что ты готова жить, а не существовать в полусне, почти поминутно теряя сознание. Тогда и поговорим, и, если захочешь, я уйду из твоей жизни — на время или навсегда. Сейчас можешь даже не пытаться меня прогнать — я не оставлю тебя в таком состоянии.

Мне надоедает бессмысленный спор: я возвращаюсь в постель и отворачиваюсь от окна, надеясь снова уснуть. Желательно, надолго.

— Теплые дни в последнее время — редкость. Может, хочешь прогуляться? — нерешительно спрашивает Хеймитч, продолжаю стоять у двери. Я не удостаиваю его ни взглядом, ни словом, и ему не остается ничего, кроме как устроиться в кресле с книгой.

Простуда проходит, но я даже не думаю подниматься с постели — какой смысл? Снова терпеть враждебные взгляды окружающих и страх в глазах родителей? Сбегать в лес на целые сутки, стремясь спрятаться от всего мира и самой себя? Чувствовать, как чудовище внутри меня растет, готовясь разрушить все, что осталось от моего мира и моей жизни? Медленно и мучительно гореть в аду, порожденном моим прошлым, настоящим и будущим? Нет, спасибо, — сон избавит меня от боли и разочарований.

Хеймитч понимает, что причина моего добровольного заключения уже не болезнь, а кое-что похуже — то, с чем сталкиваются лишь Победители Голодных Игр, когда они оказываются не в силах вернуться в привычный мир — без жестоких убийств, рек крови, наточенных клинков и вездесущих камер. Ментор не понаслышке знаком с тем, что сейчас приходится переживать мне, а потому старается — как кажется только ему, — облегчить мои страдания. Он почти не пускает родителей под предлогом слабости мнимой больной, но сам всеми силами старается отвлечь меня от гнетущих мыслей. Иногда во мне просыпается жалость к нему и к его судорожным попыткам спасти подопечную. Порой чувствую нарастающее раздражение и назло Хеймитчу прячу голову под одеялом и лежу так часами в ожидании, когда придет сон. Я почти перестаю разговаривать с момента нашего последнего спора, и ментору приходится учиться понимать меня по глазам, которые, в общем, не выражают почти ничего, кроме равнодушия ко всему тому, что видят. Порой мужчина начинает злиться — движения становятся резкими, а тон голоса — отрывистым. В такие минуты глаза выдают его истинные чувства. Во взгляде проскальзывает молящее выражение — «скажи, что тебе нужно», «я не понимаю, Эрика», «помоги мне». Я оставляю его просьбы без ответа.

Однажды вечером он внезапно встает и уходит. Казалось бы, за пару недель, проведенных почти наедине с ним, я должна ощутить тревогу или одиночество, но нет, даже любопытство, и то продолжает мирно спать где-то глубоко внутри. Однако пятнадцать минут спустя ментор возвращается, держа в руках небольшую книгу с черной обложкой. Приблизившись к кровати, он протягивает ее мне:

— Это поможет тебе, когда ты захочешь рассказать обо всем, что произошло, но не сможешь найти в себе сил говорить. Это будет только твоей тайной, к которой не посмеет прикоснуться никто из посторонних, даже я.

С этими словами он кладет книгу на тумбочку, садится на край кровати и тихо продолжает:

— Только не молчи, волчонок. Я ведь знаю, как страшно потерять смысл жизни.

Он осторожно гладит меня по волосам, едва касаясь лица. Его пальцы очерчивают тонкий, еле заметный шрам, оставшийся после той злосчастной линейки. Кажется, будто живительное тепло его рук медленно, по капле передается и мне. Но, только почувствовав это, я испуганно отстраняюсь. Хеймитч понимающе улыбается, встает и устраивается в глубоком кресле. Свернувшись клубком и закрыв глаза, я снова засыпаю.

И все же ментору удается разбудить мое природное любопытство: несколько дней спустя, когда он спускается в гостиную, чтобы в очередной раз успокоить родителей, я дотягиваюсь до тумбочки и беру книгу, что он принес мне. Открыв ее наугад, вижу пустые страницы. Пока я пролистываю их одну за другой, мне на колени падает ручка — книжка оказывается ежедневником. Вот, что имел в виду ментор — написать обо всем том, что невозможно рассказать. Вести дневник? Детское занятие, по-моему. Есть идея получше — мне же нужен собеседник, правда? Обведя блуждающим взглядом комнату, задерживаюсь на кресле, которое стоит так близко, что почти соприкасается с кроватью. Впервые за долгое время по моим губам пробегает тень, пусть и печальной, улыбки. Наконец, я возвращаюсь на первую страницу и начинаю писать, один за другом воскрешаю в памяти моменты последний двух лет, которые объединяет кое-что общее.