Игра на двоих (СИ)

Вплоть до рассвета мы молчим и не двигаемся с места. Хеймитч сидит в кресле, уставившись в окно, но не забывая обо мне: его сильные руки все так же крепко обнимают меня, даруя тепло и покой, а сердце продолжает биться быстро, часто и ритмично, словно за двоих — ментора и его подопечную. Я тоже не сплю, отчасти боясь возвращения ночных кошмаров, отчасти желая еще раз обдумать слова мужчины. Не открывая глаз, я слушаю тишину одинокого, опустевшего, мертвого дома. Мне требуется немало времени, чтобы понять, о чем говорил Хеймитч — сначала в голову одно за другим лезут воспоминания, связанные с каждой мелочью, каждым кусочком, каждой секундой, проведенном в этом месте, некогда родном, спокойном и уютном. Здесь спокойно и сейчас, только по-другому: тепло сменилось холодом, свет — полумраком, мирный, домашний уют — ледяным равнодушием и отрешенностью, запах жизни — свежий и легкий, почти неуловимый, — тяжелым, приторно-сладким ароматом смерти и гнетущим ощущением одиночества.

Вдруг все мысли уходят, оставляя лишь пустоту и полупрозрачную, туманную дымку. Как только это происходит, я словно исчезаю из настоящего, из реальности, отдаваясь во власть собственных ощущений, инстинктов и подсознания. И тогда я начинаю слышать — даже не столько слышать, сколько ощущать — всеми органами чувств — то, что скрывает тишина. Перед глазами проносятся картинки, неясные, размытые, смутные: я вижу свою семью, саму себя, сцены из нашей жизни, пока ее не разрушил Капитолий. Что-то из увиденного я помню лучше, что-то — хуже; какие-то мгновения мне незнакомы. С помощью слуха улавливаю звуки родных голосов, чей-то смех, обрывки разговоров, слабый треск огня в камине, звон посуды, тихие и осторожные или, наоборот, шумные и торопливые шаги. Я ощущаю запах полевых цветов, принесенных из леса, травяного отвара, приготовленного матерью и бабушкой вместо чая, скудного обеда и дыма от погасшей свечи, а также множество вкусов: сладкий — успокаивающего сиропа, свежий — ягод и зелени, добытых в лесу, соленый — собственных непролитых слез, горький — тоски и сожаления об ушедших мгновениях.

На коже оседает угольная пыль из шахт, которая так глубоко проникла во все уголки нашего дома и нас самих, что от нее уже не избавиться. Помимо этого я чувствую чьи-то осторожные прикосновения: кто-то родной и до боли знакомый обнимает меня, едва касаясь плеч и спины, гладит по волосам, берет за руки. Кто-то вполне осязаемый, материальный, близкий, но в то же время нереально-далекий, будто нас с ним разделяет паутина времен — прошлое, где есть он, но уже нет меня, настоящее, где остаюсь я и откуда ушел он, и будущее, в котором, возможно, нет места нам обоим. Зная, что это — единственное место и мгновение, в котором мы можем встретиться, я сжимаю руку того, кто рядом со мной, больше не желая терять ни одной из отведенных нам секунд.

Наконец делаю глубокий вдох и открываю глаза: я ответила на один из вопросов и поняла, о чем говорил Хеймитч. Тишина моего дома молчит о прошлом, обо всем хорошем и плохом, что случалось со мной и моей семьей до участия в Играх. Она не утаивает ни слова, ни звука, ни мгновения. Она показывает все, чему стала невольной свидетельницей — радости и горести, подарки и потери, надежды и разочарования, смех и слезы. И боль, много боли. Моя тишина молчит о чем-то большем, чем просто моменты нашей прошлой жизни. Для меня это поистине бесценно. Я бережно, по кусочку, собираю все, что увидела, услышала и почувствовала, складываю это в шкатулку, которая хранится в самом дальнем уголке моей души и запираю ее на ключ. Теперь я знаю: в прошлое нельзя вернуться — то, что ты пережил, и так останется с тобой навсегда. Каждое прожитое мгновение не растворяется в небытии, а лишь проходит, оставляя незримый след, который не в силах стереть даже время. Лишь от тебя зависит, сохранишь ли ты свое прошлое или откажешься от него. Отпустить его нельзя, оно не уйдет: это ведь часть твоей же сущности, того, кто ты такой. Без прошлого нет настоящего и не может быть будущего.