Игра на двоих (СИ)

Вдруг Примроуз издает тихий стон. Нахмурив тонкие брови и сжав край одеяла в маленьком кулачке, она мечется по постели и кричит. Я помню, что не должна делать ничего, о чем могу пожалеть. Помню. Но не все ли равно, если я и так уже сделала слишком много, и все Семьдесят Четвертые Игры впоследствии станут для меня сплошным поводом для сожалений? Я едва касаюсь волос цвета спелого льна и легкими, почти невесомыми движениями глажу девочку по голове. И она, словно в насмешку, сразу успокаивается и затихает. Сбросив одеяло, Примроуз сползает с подушки и сворачивается клубочком рядом со мной. Слишком близко ко мне. Я хочу уйти, но один взгляд, брошенный на ее руку с раскрытой ладонью, заставляет меня замереть. На ее внутренней стороне, от локтя до тонкого запястья тянется глубокий, едва заживший порез. Его края скреплены аккуратными стежками. Как я не увидела его раньше? Не веря своим глазам, протягиваю руку и провожу кончиком пальца по уродливой отметине. Так вот за что эта девчонка получила десять баллов: она порезала себя на глазах у Организаторов, а затем быстро залечила рану. Я усмехаюсь: хотелось бы мне видеть лицо Сенеки Крейна, когда тот смотрел на истекающего кровью трибута. Не на экране — в жизни.

— Останется шрам, — шепчу я, чувствуя под рукой сшитые вместе клочки разрезанной плоти. И тут же ловлю на себе взгляд Примроуз. Отчего-то она не удивлена, словно ожидала, что я приду к ней этой ночью.

— Что ты натворила, малышка? — тихо спрашиваю я.

Прим не таясь смотрит мне в глаза. Ее голос звучит как никогда уверенно:

— Я сделала так, как ты говорила. Я старалась, чтобы они запомнили меня.

— Они запомнят, поверь мне.

В комнате ненадолго повисает напряженное молчание. Примроуз приподнимается на постели и садится рядом со мной, спустив ноги на прохладный пол.

— Много было крови?

— Достаточно, — девочка усмехается и я вижу в ее изменившемся выражении лица саму себя.

Те же слегка приподнятые уголки изогнутых губ, тот же снисходительный взгляд. Когда она успела стать похожей на своего незадачливого ментора?

— Несколько человек потеряли сознание, — смеясь, рассказывает девочка. — А Главный Распорядитель побледнел и упал в кресло.

Зловеще улыбаюсь: да, это зрелище определенно стоило увидеть. Лучше упавшего в обморок от одного вида крови Сенеки может быть только Сенека на созданной им Арене Голодных Игр. Решаю, что пора уходить: достаточно откровений для одной ночи. Но Примроуз останавливает меня, схватив за руку:

— Сегодня последняя ночь перед Играми. Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Я поворачиваюсь к ней и, наклонившись, шепчу:

— У тебя слишком хорошая память.

Шутка выходит невеселой и звучит жалко, будто наспех придуманное оправдание.

— Каково это — умирать?

Прикрыв глаза, я вспоминаю свои Игры и все, что за ними последовало. Боль, кровь, страх, попытки забыться.

— Порой это намного легче, чем жить.

Девочка замолкает, но ненадолго.

— Будет больно?

— Совсем немного, — даже я сама слышу оттенок вины в собственном голосе. Звучит, будто это я убиваю сидящую рядом девочку. Отчасти так, наверное, и есть. — И все быстро закончится.

Немного подумав, добавляю:

— Для таких, как мы, Прим, Смерть — не враг. Сначала ты боишься Смерти, боишься обернуться и увидеть ее у себя за спиной, но очень скоро свыкаешься с постоянным, пусть и невидимым, присутствием. Она всегда рядом: кружит над твоей головой грозовым облаком в пасмурный день, наблюдает за тобой из-за угла, знает о тебе абсолютно все, больше, чем ты сама. Она в каждой капле крови, на лезвии ножа в твоей руке, на кончике каждой стрелы в колчане противника. Ты прячешься от нее, а затем, привыкнув, даже перестаешь чувствовать ее незримое присутствие. Иногда она уходит, но ненадолго, и обязательно возвращается. Если тебе повезет, все произойдет так быстро, что ты даже не поймешь: на этот раз она пришла, чтобы увести тебя за собой.

С этими словами я поднимаюсь на ноги и иду к двери. Но, не успеваю тронуть деревянную строку, как Примроуз снова заставляет меня задержаться.

— Я не знала, что покажу Организаторам вплоть до самого последнего момента, до минуты, когда прозвучало мое имя.

— Как ты решилась на это? — обернувшись, жестом показываю на едва затянувшуюся рану.

— Я долго думала, как поступила бы ты на моем месте.

— Я не самоубийца, малышка, — усмехаюсь я.

— За что ты получила двенадцать баллов?

— Если ты внушила им страх и, может быть, уважение, то я — ужас и отвращение. У каждого свои методы, Прим.

— Ты хотела жить?

— Да. Очень.

Я заранее боюсь вопроса, который не по годам умная девочка задаст мне следующим.

— А сейчас?

Задумчиво постукиваю костяшками пальцев по двери. Полированная древесина тихо звенит под моими слабыми ударами.

— Думаю, нет.

— Тогда почему…?

— Почему я жива? — мне вдруг становится смешно. — У меня просто есть определенные причины на то, чтобы жить. Как только этих причин не станет, не станет и меня.

— А у этих причин есть имена?

Я в который раз мысленно поражаюсь ее проницательности.