Игра на двоих (СИ)

Китнисс не сопротивляется, когда ей вкалывают ударную дозу транквилизатора и относят в отдельную комнату без окон, с кроватью в качестве единственного предмета мебели. Ее жизни ничего не угрожает, но врачи всерьез опасаются за психическое состояние вчерашнего трибута. Отчего-то мне кажется, что это — заслуга Хеймитча, отозвавшего главного врача в сторону и долго ему что-то объяснявшего.

— Твоих рук дело? — я киваю на передвижной столик, заваленный шприцами и пробирками с лекарствами.

Напарник не видит смысла отрицать свою причастность.

— Хочешь выдать ее за сумасшедшую? — в моем голосе больше любопытства, чем негодования.

Мы медленно идем по коридору прочь из больничного отсека. У меня кружится голова от резкого запаха спирта. Трудно дышать. Ощущение, будто аромат лекарств вытеснил из воздуха весь кислород.

— Нет, — ухмыляется мужчина. — Я просто сам пока не очень хорошо представляю, чего от нее ждать, когда она придет в себя.

— Ну, по крайней мере, Арену она покидала, будучи в здравом уме и твердой памяти, — парирую я.

— Подумай сама, волчонок, — качает головой Хеймитч, — сейчас Сноу поймет, насколько грубо он просчитался, пустив все на самотек и позволив Сенеке оставить в живых двух трибутов. Поймет и начинает разбираться, как так могло получиться. Достанется всем, понемногу. Китнисс этого тоже пока не понимает. Она злится на Организаторов и стоящего за ними Президента, который сыграли с ней столь жесткую шутку, но не осознает до конца, в какую серьезную историю попала. И если, очнувшись, она начнет в гневе крушить все вокруг и грозиться убить Сноу, никто не воспримет ее слова всерьез и уж тем более не сообщит об услышанном старику.

— Логика железная! Интересно, Крейн вообще поставил его в известность, прежде чем вытаскивать Пита и Китнисс с Арены?

— Сильно сомневаюсь, — протягивает напарник, распахивая передо мной дверь на улицу.

Я останавливаюсь посреди тротуара и делаю несколько глубоких вдохов и выдохов.

Зато следующие несколько дней мы оба едва успеваем дышать: хлопот у нас и правда оказывается более чем достаточно. Пока на телах наших подопечных затягиваются раны, мы с ментором приступаем к подготовке празднеств по случаю их победы. Каждый в Капитолии занят своим делом. Цезарь составляет список самых откровенных вопросов, чтобы ни одна подробность, ни одна деталь не осталась без внимания. Ювелиры делят золотую корону на две половинки и украшают каждую драгоценными камнями. Зрители с нетерпением ждут появления наших подопечных на публике, чтобы выразить им свою радость и гордость. На Центральной Площади сооружают трибуны и сцену, на которой в присутствии самых важных лиц государства через несколько дней будет происходит коронация. Сноу не показывается, и это слегка тревожит. Эффи договаривается о месте и времени проведения Бала. Я принимаю поздравления от Победителей прошлых лет и рассылаю приглашения фотографам и журналистам, которые поедут с нами в Двенадцатый. Цинна и его команда не выходят из мастерской, сооружая что-то совершенно невероятное для предстоящих мероприятий. Торжеств предстоит немало, и на каждое мы должны надевать что-то новое. Я вижу, как загораются глаза Порции, когда она узнает о том, что в этом году после Игр есть работа и для нее. Они сумасшедшие, эти люди, живущие творчеством. Хеймитч где-то пропадает и никто не знает, чем он занят. Что-то подсказывает, что ментор пытается разведать обстановку в Капитолии и в других Дистриктах. Но это, скорее всего, только мои догадки.

Так, в сумасшествии предпраздничной суеты, проходит три дня. Мы почти не видим друг друга: утром каждый старается встать пораньше и выпить кофе побыстрее, а вечером все слишком устают и расползаются по спальням, не дожидаясь ужина. Я в который раз удивляюсь, сколько по сути ненужных формальностей требуют наших сил и времени.

Наконец, все готово. Я спускаюсь в больничный отсек, чтобы узнать, как себя чувствуют наши подопечные, и с облегчением узнаю, что завтра утром они возвращаются к нам в пентхаус. Мне разрешают ненадолго заглянуть в палаты. Китнисс спит, разметавшись по кровати и отбросив в сторону одеяло. Даже в тусклом свете ночника видна ювелирная работа хирургов, которым из года в год приходится возвращать трибутов к жизни, а их внешность — к такому состоянию, чтобы ее можно было показать искушенным в том, что касается красоты, зрителям. Пит встречает меня все с той же доброй улыбкой на губах. Я беру принесенный медсестрой стул и сажусь напротив его кровати.

— Привет.

— Как ты? — спрашиваю нерешительно, понимая всю глупость вопроса.

— Привыкаю к протезу.

— Больно?

— Скорее, неудобно, — как он может улыбаться в такой момент?

— Кто тебя так?

— Кто еще умеет ударить обычным ножом так, чтобы в разрезе была видна кость? Катон, конечно. Умеет… умел.

— Мне жаль, — сухо говорю я.

Что еще сказать человеку, потерявшему пол-ноги?

— Не стоит. Вы с Хеймитчем мне жизнь спасли. По сравнению с этим протез — сущий пустяк.

— Не мы. Благодари Китнисс.

Пит насмешливо фыркает и складывает руки на груди.