Игра на гранях языка

Подобные факты встречаются и в разговорной речи: «кина не будет», «не могу спать на бигудях» (уже почти нормальная форма), «отдыхала в Сочах», «из всех кин для нас важнейшим является искусство» и т. п. Хотя здесь довольно трудно отграничить случаи явной языковой игры (когда человек сознательно нарушает норму) от ненамеренных ошибок (когда человек пробует «исправить» языковое правило по своему разумению).

Очень своеобразная разновидность языковой игры связана с вариативностью падежных форм, которая, хотя и в ограниченном объеме, все же встречается в текстах. Так, в русском языке многие существительные мужского рода имеют две формы родительного падежа: одну – с окончанием-а, – я, другую – с окончанием-у, – ю (сахара – сахару, покоя – покою, толка – толку и т. п.). Причем эти формы различаются оттенками своего значения и условиями употребления – об этом говорится в любой русской грамматике. Но главное здесь для нас то, что форма на-а (-я) является господствующей: она образуется от любого существительного и используется часто; форма же на-у (-ю) ограничена в своем употреблении, требует особых условий (чтобы при существительном было отрицание или чтобы оно обозначало часть чего-то и т. п.) и, судя по опубликованным данным, постепенно выходит из употребления. Это составляет, так сказать, преамбулу к выбору конкретной формы. И далее, если говорящий вместо более редкой и обусловленной формы на-у употребляет более частую и естественную на-а (например, говорит: «он убежал из дома» или «налейте мне, пожалуйста, чая»), то можно считать, что он находится под влиянием общеязыковой тенденции. А вот если он, наоборот, вместо более естественной и частой формы на-а выбирает более редкую и специальную на-у – почему он это делает? Ответ напрашивается сам собой: это он играет, «подмигивает» собеседнику. Перед нами очередной случай того, как в высказывании на фоне основной, «объективной» информации о событиях передается еще информация дополнительная, «субъективная», об отношениях между собеседниками:

«И пахло до отказу лавровишней.
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен»

(О. Мандельштам. «Полночь в Москве…»).

«Еще и сейчас храбрится: «Я если пять-десять километров не пройду – аппетиту нет»» (В. Крупин. «Тринадцать писем»).

«Я уеду, уеду, уеду,
Мне милее мундир голубой,
Чем глаза твои синего цвету —
Как смогу я остаться с тобой?»

(Ю. Давыдов. «Я уеду»).

«Да и вообще, большинство претендентов нынче в стремлении повыгоднее загнать свой эфемерный товар весьма смахивают на Чичикова. Шансов практически нет, а дивиденду хочется» («Огонек». 1996. № 17).

«Встречал британского премьера дородный работник лионской торговли, переодетый для куражу в форму британского королевского гренадера»

(«Комсомольская правда». 29.06.1996).

Другой случай. В винительном падеже существительные мужского (а во множественном числе женского и даже среднего) рода принимают ту или иную форму в зависимости от того, что (или же кого) они обозначают.

Мы говорим: «люблю (этот) город», но «люблю брата». «Вижу березы», но «вижу коров». «Мою окна», но «мою моих солнышек» (про детей). Собственно, через формы падежа здесь выражается другая грамматическая категория – одушевленность, в основе которой лежит противопоставление живых существ неживой природе. Не будем специально останавливаться на условности этого деления (любопытно в данном смысле поведение слов покойник, кукла, кумир, насекомое, микроб, бацилла и т. п.), покажем только, как данное противопоставление используется в «игровых» целях:

«Машин от снега не очищают.
Сугроб сугроба просит прикурить»

(А. Вознесенский. «Вслепую»).

«Сосны цветут – свечи огня,
Спрятав в ладошки будущих шишек…»

(А. Вознесенский. «В глуши»).

«Во всех квартирах пекли пироги, варили студень, жарили индеек (а где не достали индеек, жарили кого-нибудь другого), заправляли майонезом салаты, выставляли на балконы водку и шампанское…»

(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Ирония судьбы, или С легким паром»).