Игра по-крупному

-- Ладно, -- спустилась по ступенькам сестра. -- В общем, я не против, если один месяц. Потому что в июле, я отгулы возьму, если погода хорошая будет...

-- Нет, -- сказал Игорь, -- нам только на июнь.

-- Ну, пока!.. -- Сестра зашагала по дорожке.

-- До свидания, -- кивнул Степан.

-- Пока!.. -- Игорь понес дрова в дом.

9.

Знающие люди утверждают, что первое послевоенное десятилетие отличалось повышенной активностью Солнца и общего космического фона. Небо словно сжалилось над искромсанной Землей и после жуткой огненной ночи разыграло по нотам Всевышнего вдохновенный дивертисмент, в результате чего мальчики, явившиеся в те удивительные годы на свет Божий, энергичны и находчивы, общительны, расположены к фантазии и пионерству, умны, а девочки -- ласковы, добры, сострадательны и трудолюбивы. Но вместе с тем (подыгрывал ли исподтишка дьявол тому мощному оркестру?) на них лежит печать внезапной хандры, вспыльчивости, раздражительности, максимализма в суждениях и предрасположенности к буйству во хмелю.

Так говорят.

Верно ля это -- не знаю. Но на правду похоже. Как похоже на правду и то, что они были последним дотелевизионным поколением, выросшим на вольном воздухе улиц; за ними пришли акселераты с тусклыми нелюбопытными глазами и сутулыми спинами, вызрослевшие чуть позднее уникальную плеяду ленивых бородачей. Помните, наверное, -- идет по улице молодой очкастый бородач с развевающейся гривой и офицерской сумкой на боку -- красавец! интеллектуал! Но возьми, как говорится, его за хобот, сбрей ему бороду, сними очки, постриги наголо и задай пару вопросов: "В какую геологическую эпоху мы живем?", например, и "Что делают из проса?" и по его растерянному блеянию и мемеканью вмиг признаешь в этом шляпном болване недавнего акселерата, отсидевшего у телевизора лучшие юношеские годы. И то: каток, называемый в народе ящиком для дураков, прошелся по неокрепшим мозгам целого поколений, спрямил и сплющил извилины, сделал их похожими на символические бороздки шоколадных плиток. "Война и мир"? Ага, смотрели. Тихонов играет. Который Штирлиц. Который на Мордюковой был женат... Знаем Толстого. И так все устроено, что перестань население покупать эти ящики, -- их начнут приносить на дом бесплатно. "Надо, надо. Смотрите, слушайте... Вот и программка к нему -- для детишек передачи, для взрослых..." И замелькало! И загремело!..

Но то поколение, о котором речь, еще успело развить извилины в бесплатных музеях и библиотеках, на ледяных горках и звенящих катках, на парашютных вышках и лыжне, уберегло извилины и вместе с ними некоторую независимость суждений -- так что дело, быть может, не только в космических бурях и звучных аккордах небесной музыки. Не только...

В спецкомендатуре, ворочаясь по ночам на скрипучей сетке кровати и прислушиваясь к посапыванию соседей по квартире, Игорь со странной отчетливостью восстанавливал в памяти, казалось бы, накрепко забытые эпизоды и эпизодики своей жизни на Петроградской и удивлялся тому, как мутный клубок запутанной жизни, о которой он раньше старался и не вспоминать, помня лишь, что она была пустой и никчемной, так услужливо распутывается здесь -- за высоким решетчатым забором в нескольких десятках километров от Ленинграда, -- распутывается с ясностью очевиднейшей, так, что он может видеть даже самые мельчайшие штришки из того времени: ощущать горьковатый запах табака и водки в своей комнате, смешанный с запахом косметики только что вошедших с мороза женщин, слышать восторженно-приветственные голоса мужчин, видеть падающий стул, зацепленный торопящимся к двери Барабашем -- вот он целует дамам ручки, согнув в поклоне свой полноватый стан, вот ведет их к столу, и Валера Бункин (да, это он) весело грохает кулаком по столу и недристым голосом заводит: "Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвэла..." И уже поют все: и те, кто пришел, -- изящно пританцовывая на ходу и рассаживаюсь, и те, кто ждал, -- наполняя бокалы и рюмки. И он, Фирсов, поет, доставая из приземистого серванта чистые тарелки и взглядывая на настенные электронные часы в форме штурвала, подаренные ему компанией. И если напрячься, прижмурить глаза, то отсюда, из будущего, кажется, различишь и время на тех часах: без пяти восемь. Кто-то голосит: "Штрафную! Дамам -- штрафную! Наливай, наливай!.." И Игорь двадцатичетырехлетний смотрит на себя в зеркало, поправляя галстук и приглаживая волосы, -- не ведая еще, что ждет его впереди, ощущая лишь волшебный восторг в душе от трех рюмок коньяку и этих веселых возбужденных лиц.

Фирсов тянулся за сигаретами на тумбочке, поднимался с кровати, зажигал на кухне свет, стоял, давая разбежаться тараканам, и садился на табуретку, брезгливо поставив ноги на перекладину. Закуривал. При скучном свете желтоватой казенной лампочки картинки прошлого подергивались пеленой и исчезали. Он поднимал голову и читал собственноручно вывешенный над столом "Боевой листок квартиры N 48":