Игра с джокером

— Хорошо бы, — говорю. — Но в любом случае не волнуйся, все сложности мы утрясем. Скажи лучше, что тебе надобно?

— Да так, по мелочи. Мыло, зубную щетку… Я ждала, что ты придешь, и списочек тебе составила. Вот. Что найдешь, то и ладно.

Взял я у неё списочек, попрощался.

— К вечеру, — говорю, — все занесу.

И пошел Валентину проведать.

Валентину сумели устроить в небольшую палату на двоих, с пожилой соседкой, тихой и покладистой. Она лежит, руки поверх одеяла, такая бледная и тихая сама, что сердцу больно.

— Здорово, Валентина! — говорю. — Вот, допустили к тебе, узнать, не нужно ли чего.

— Да нет, спасибо, дядя Миша, — лепечет она. — Ничего мне не надо. Тут и уход, и все есть.

— А по мелочи? Вон, твоей матери и зубная щетка нужна, и расческа, и ещё всякое…

— Ну, можно, — равнодушно говорит она. — Только вряд ли у меня силы будут зубы чистить и причесываться.

— Это ты нехорошо мыслишь, — говорю. — Чем больше раскисаешь, тем трудней выкарабкиваться потом. Надо себя преодолевать. Вперед, в жизнь, глядеть, понимаешь?

— А с нами, — спрашивает, — хорошо поступили? И куда мне вперед глядеть?

Я только головой покачал. Когда у человека такое настроение возникает, то это совсем плохо.

— Это мне, — говорю, — может, некуда вперед глядеть, потому как жизнь прожита, и разве что глаза курносой увидишь. А у тебя перед глазами должна быть даль безбрежная, в которой все дурное тонет и исчезает.

Она чуть улыбнулась — и, по-моему, сама своей улыбки испугалась.

— Не знаю, — говорит. — Может, потом… Знаешь, дядя Миша, у меня такое чувство, будто это я во всем виновата.

— В чем же это ты виновата? — изумился я.

— В том, что с нами произошло.

— Брось! — говорю. По-моему, я даже рассердился малость. — Откуда твоей вине взяться?

— Не знаю, — говорит.

— Вот и не забивай себе голову глупостями! От них только медленней раны затягиваются.

— Постараюсь, — говорит. — Но ты представить себе не можешь, как это бывает…

— Ты уж не суди, доченька, — возражаю я ей, — чего я могу, а чего не могу. Я многого всякого на своем веку повидал, так что кое в чем разбираюсь. И я тебе не позволю всякой дурью голову себе отравлять!

Она задумалась, потом глаза у неё стали такие пустые, как бывает, когда человек вдруг вспоминать начинает и все вокруг перестает видеть и слышать, и словно в глазах не окружающая обстановка отражается, а то, что было — кажется, сам сейчас разглядишь! — и лицо её исказилось, перекорежилось, и судорога по её телу прошла, вроде озноба. Я треплю её руку и говорю растерянно:

— Да ты что… Ты что… Не надо так… Ты прости старого дурака, если что не то сказанул… Я ж от лучших чувств… Я выбраться хочу помочь тебе из этого мрака…

Она расплакалась, в мою руку цепляется.

— Ничего, — говорит, — дядя Миша, это не из-за тебя, это так… Это пройдет… Пройдет…

Ну, посидел я с ней, по головке погладил, отплакалась она, я собрался и ухожу.

— Смотри у меня, — говорю, — если не вечером, так завтра утром зайду, чтобы ты к этому времени из куклы в живого человека превратилась!

Может, и не то опять сказанул, но уж что на ум лезло. С нами, стариками, бывает так — иногда и хочется утешить, а все наперекосяк получается, потому что верные слова никак не подберешь.

В общем, вышел я от нее, пошел из больницы, только по пути ещё к врачу завернул.

— Что-то, — говорю, — Валентина совсем плоха. Она не того… не свихнется на этом деле? А то надо бы её в специальную нервную клинику или санаторий… Вы уж скажите, если так, я тогда хлопотать начну.

— Стресс у нее, конечно, тяжелейший, — говорит врач. — Но она уже получше, чем была, так что, будем надеяться, без нервной клиники обойдется. Молодость, знаете, свое возьмет.

— Не нравится мне, что она себя виноватит, — говорю я.

— Это, — говорит врач, — вполне объяснимая реакция, которая бывает в подобных случаях. Жертвы насилия очень часто боятся, что к ним начнут относиться с презрением, потому что, мол, они сами чем-то спровоцировали насильников. Вот эта мысль, что они и сами опозорены, и семью опозорили, и пробуждает в них ложное чувство вины. Тут ничем не поможешь, кроме ласки и заботы. Надо внушать потихоньку, что её вины в этом нет, что глупо думать, будто она могла как-то дополнительно «спровоцировать» ворвавшихся в квартиру подонков. Только так. Потому что, к сожалению, это ложное чувство вины часто приводит к весьма негативным психическим последствиям.

— Спасибо, — говорю я врачу. — Учту.

И двигаю в милицию. Спрашиваю там начальника, проводят меня к майору Наумкину.

— Здравствуйте, Михаил Григорьевич! — говорит он. — Что, о наших событиях прослышали?

— Прослышал, — отвечаю. — Вот, зашел узнать подробности.

— Да какие подробности! — машет рукой майор. — Явился этот тип ни свет ни заря, перепуганный в усмерть. Сдаюсь, заявляет, больше не могу. Чувствую, что обложили нас со всех сторон, так лучше я сам покаюсь. И рассказывает, что это они на квартиру Пигарева налет совершили, но сам он в квартире не был, на шухере стоял. Что где-то минут двадцать — ну, от силы полчаса — в квартире шум стоял, а потом они смылись.