Игра в классики

Талита выключила магнитофон, закрыла крышку, посмотрела на него с глубоким отвращением и налила себе лимонаду. Ей не хотелось думать об этой истории с больницей (директор называл ее «психическая клиника», что было полной бессмыслицей), но если не думать о больнице (не говоря уже о том, что не думать она только хотела, а на самом деле она не могла не думать), тогда на ум немедленно приходило другое, тоже не слишком приятное. Она думала о Ману и об Орасио сразу, и о своем сходстве со стрелкой весов, о чем у них с Орасио состоялась весьма памятная беседа в конторе цирка. Ощущение, что в ней кто-то поселился, сделалось сильнее, мысль о больнице вызывала по меньшей мере чувство страха, неизвестности, она представляла себе небритых буйнопомешанных в смирительных рубашках, которые гоняются друг за другом, размахивая навахой, или кидаются табуретками и ножками от кровати, блюют на температурные листы и регулярно мастурбируют. Забавно будет видеть Ману и Орасио в белых халатах, ухаживающих за больными. «Мне тоже найдется что делать, — скромно подумала Талита. — Директор наверняка поручит мне больничную аптеку, если там есть аптека. А может, пункт первой помощи. Ману, как всегда, будет подшучивать надо мной». Надо бы вспомнить о стольких вещах, все так быстро забывается, время будто все потихоньку стирает наждаком, ежедневную битву этого лета, порт и жару, Орасио, спускающегося по трапу с малоприветливым выражением на лице, и то, как он грубо обошелся с ней, пошла, мол, прочь вместе со своим котом, садись на трамвай и уезжай, нам поговорить надо. А потом началось время, похожее на заброшенный пустырь, где валяются мятые консервные банки, кривые гвозди, о которые можно поранить ногу, где на каждом шагу грязные лужи, а к колючкам чертополоха прицепились какие-то тряпки, вечерний цирк с Орасио и Ману, которые смотрят на нее или друг на друга, кот, который каждый раз то будто глупеет, а то становится гениальным и решает задачки на глазах у восторженной публики, прогулки пешком с заходами в пивные, чтобы Орасио и Ману выпили пива, и разговоры, разговоры ни о чем, она слушает их сквозь жару, дым и усталость. Я — это я, я — это он, — сказала она, не думая о том, что говорит, а значит, это важнее, чем если бы она подумала, потому что это пришло оттуда, где слова похожи на сумасшедших из клиники, нелепые существа, пугающие и несуразные, которые живут своей отдельной от других жизнью и вдруг начинают ни с того ни с сего подпрыгивать, и никому их тогда не унять: Я — это я, я — это он, но он — это не Ману, он — это Орасио, поселившийся в них, тайком напавший на них, тень внутри тени, окутавшей ночную комнату, огонек сигареты, медленно рисующий во мраке бессонные фигуры.

Когда Талите было страшно, она вставала и шла заваривать себе чай из липы и мяты fifty-fifty.[526] Она сделала себе чай, очень надеясь, что ключ Ману вот-вот повернется в замочной скважине. У Ману тогда слетели с языка слова: «Ты для Орасио ничего не значишь». Это было обидно, зато успокаивало. Ману сказал, хотя он и набросил на тебя веревку (да не говорил он этого, даже и намека не было), одна ложка липы одно ложка мяты вода должна быть горячей, кипяток, стоп даже тогда она ничего для него не значила. Но тогда. Если она для него ничего не значит, зачем все время торчать в глубине комнаты, курить или читать, быть (Я — это я, я — это он), как будто она ему все-таки нужна, да, именно так, зачем-то все-таки нужна, нависать над ней издалека и вытягивать из нее душу, словно добиваясь чего-то, словно для того, чтобы что-то получше увидеть или самому стать лучше. Тогда не так: я — это я, я — это он. Тогда все наоборот, я — это он, потому что я — это я. Талита вздохнула, все-таки некоторое удовлетворение этот аргумент ей принес, и чай получился вкусный.