Игра в классики

И все это такое смешное и обыденное, в каком-то смысле еще не худший вариант, размышлению всегда грозит idola fori,[528] слова неверно передают то, что подсказывает интуиция, окаменевшие понятия всегда слишком просты, наступает усталость, и в конце концов ты вытягиваешь из жилетного кармана белый платок как знак капитуляции. Могло случиться так, что предательство привело бы к абсолютному одиночеству, без свидетелей и сообщников: ты наедине с собой, и тебе кажется, что ты бесконечно далек от личных компромиссов и того, что называется драмой чувств, от бесконечной пытки быть связанным общепринятыми правилами твоего племени, или твоего народа, или твоего языка. Обретя видимость полной свободы, не будучи никому и ничем обязанным, выйти из игры, уйти с перекрестка и пуститься по любой дороге, предложенной обстоятельствами, посчитав ее необходимой и единственной. Мага была одной из таких дорог, литература другой (немедленно сжечь тетрадь, даже если Хекрептен будет за-ла-мы-вать руки), уход от какой-либо деятельности — третьей, а размышления над тарелкой с прекрасным куском баранины — четвертой. Остановившись перед пиццерией на улице Коррьентес, дом тысяча триста, Оливейра задавал себе глобальные вопросы: «Значит, так и оставаться, как втулка колеса, посреди перекрестка? Тогда зачем знать или думать, что знаешь, будто любая дорога не та, если мы пускаемся в путь с единственным намерением — быть в пути? Мы же не Будда, че, и тут нет деревьев, под которыми можно усесться в позе лотоса. Тут же подойдет полицейский и выпишет тебе штраф».

С единственным намерением — быть в пути. От всей этой словесной шушеры (что за буква эта «ш», без нее не было бы «шебуршиться, шлындрать, шмонать») только и осталось что этот неясный образ. Формула для медитации. Так что поездка к Холму, в результате всего, не была бессмысленной, поскольку Мага перестала быть утраченным объектом и превратилась в образ для возможной встречи — но уже не с ней, с кем-то, кто на этом или на том берегу; во имя нее, но не с ней —. И Ману, и цирк, и эта невероятная затея с психушкой, о которой они столько говорили в последние дни — все это могло иметь свое значение, потому что все экстраполировалось, неизбежно экстраполировалось в метафизическом времени, — до чего благозвучное слово и всегда наготове. Оливейра принялся за пиццу, обжигая себе десны, как всегда бывало, когда он набрасывался на еду, и почувствовал себя лучше. Сколько раз он проходил все тот же цикл, на скольких углах каких-то улиц, в скольких кафе стольких городов сколько раз приходил к тем же выводам, чувствовал себя лучше, сколько раз ему казалось, что он сможет начать новую жизнь, например однажды вечером, когда его угораздило попасть на нелепый концерт, а потом… А потом был такой дождь, и незачем больше к этому возвращаться. Это как с Талитой, чем больше про это думаешь, тем хуже. Эта женщина и так уже начала страдать по его вине, ничего серьезного не случилось, просто он здесь, и у них с Травелером все идет не так, какие-то мелочи, которые казались закономерными и не брались в расчет, вдруг обострились, и то, что начиналось как солянка по-испански, могло закончиться как селедка а-ля Кьеркегор, чтобы не сказать хуже. День, когда была переброшена доска, все вернул на свои места, но Травелер упустил случай сказать ему то, что должен был сказать в тот же день, чтобы Оливейра исчез из их квартала и из их жизни, но он не только этого не сказал, он устроил его на работу в цирк, а это доказывает что. В этом случае сострадать было бы сплошным идиотизмом, такое уже однажды было: дождь, дождь. А Берт Трепа, она все так же играет на рояле?

(-111)

49