Игра в классики

А другой продолжал ходить в цирк, помогая напоследок, чем мог, Суаресу Мелиану и время от времени удивляясь, как ему все это стало безразлично. У него было такое ощущение, что он отдал остатки своей маны[530] Талите и Травелеру, которые все больше воодушевлялись, думая о клинике; единственное, что ему действительно нравилось делать в те дни, — это играть с котом, умеющим считать, который страшно его полюбил и решал примеры, исключительно чтобы сделать ему приятное. Поскольку Феррагуто строго наказал выгуливать кота только в корзинке и только в ошейнике с опознавательной надписью, очень похожем на те, что употреблялись в битве при Окинаве,[531] Оливейра прекрасно понимал чувства кота, и, как только они удалялись от цирка квартала на два, он оставлял корзинку в какой-нибудь заслуживающей доверия лавочке, снимал с бедного животного ошейник и вдвоем они отправлялись на пустыри, где осматривали пустые консервные банки или жевали съестные припасы, занятие более предпочтительное. После таких антисанитарных вылазок Оливейра почти мог выносить дворовое сообщество под предводительством дона Креспо и нежности Хекрептен, которая была поглощена вязанием для него зимних вещей. В тот вечер, когда Феррагуто позвонил в пансион, чтобы уведомить Травелера о грядущем дне великой сделки, все трое совершенствовались в «испамериканском» языке, вычитывая особенно смешные фразы из очередного номера «Реновиго». Они чуть не впали в меланхолию, потому что клиника — вещь серьезная: наука, самоотверженность и всякое такое.

— Какая жись не есть трахедия? — прочитала Талита на прекрасном «испамериканском».

Они продолжали в том же духе, пока не пришла сеньора де Гутуссо и не принесла им последние новости касательно полковника Флаппы и его танков, наконец что-то реальное и конкретное, отчего все трое тут же покинули свои позиции, к изумлению носительницы новостей, опьяненной патриотическими чувствами.

(-118)

50

От остановки на улице Трельес до клиники было два шага, точнее, три квартала и еще чуть-чуть. Феррагуто и Кука уже беседовали с управляющим, когда пришли Талита и Травелер. Сделка века состоялась в зале на первом этаже, два окна которого выходили во внутренний двор с садиком, где гуляли пациенты и где из небольшого бетонного фонтана била струя воды. По дороге к этому залу Талите и Травелеру пришлось пройти множество коридоров и других помещений нижнего этажа, где дамы и господа вступали с ними в разговор на хорошем испанском языке, с тем чтобы им добровольно подарили пару-тройку сигарет. Пациент, который показывал им дорогу, видимо, считал такое поведение абсолютно нормальным, но обстоятельства не располагали к тому, чтобы тут же завязывать знакомство. У них почти не осталось сигарет, когда они добрались до зала великой сделки, где Феррагуто представил их управляющему в самом что ни на есть лучшем виде. Посреди чтения весьма запутанного документа появился Оливейра, и пришлось объяснять ему шепотом и на пальцах, что все идет как нельзя лучше и что никто ни хрена не понимает. Когда Талита шепотом объяснила ему вкратце, как они сюда добирались, тсс, тсс, Оливейра посмотрел на нее с удивлением, потому что он сразу попал в вестибюль, где была только одна дверь, вот эта. Что касается директора, то он был в строгом черном костюме.

Жара стояла такая, что даже радио звучало все глуше и глуше, поскольку дикторы через каждый час сначала объявляли сводку погоды, а потом повторяли официальные опровержения относительно мятежа в Кампо-де-Майо и жестких намерений полковника Флаппы. Управляющий прервал чтение документа в шесть часов без пяти минут и включил свой японский транзистор, для поддержания, как он подчеркнул, предварительно извинившись, контакта с событиями. Фраза, на которую Оливейра не замедлил ответить классическим жестом, будто бы он что-то забыл в вестибюле (в конце концов, подумал он, управляющий должен это принять как еще одну форму контакта с событиями), и, несмотря на то что Талита и Травелер метали в него молнии, он вышел из зала в ближайшую дверь, но не в ту, в которую вошел.