Игра в классики

«Возможно, есть в человеке такое место, откуда можно ощутить всю реальность целиком. Это предположение кажется бредовым. Огюст Конт[640] объявил, что химический состав звезд, видимо, узнать будет невозможно. А на следующий год Бунзен[641] изобрел спектроскоп».

«Язык, так же как и мышление, основывается на двоичном арифметическом функционировании нашего мозга. Мы различаем „да“ и „нет“, позитивнее и негативное. <…> Единственное, о чем свидетельствует мой язык, — о медлительности мировосприятия, ограниченной этой двоичностью. Недостаточность языка очевидна и вызывает горькие сожаления. Но что в таком случае можно сказать о недостаточности двоичного разума как такового? Внутренний смысл бытия, суть вещей от него ускользают. Он способен открыть, что свет по своему характеру является одновременно постоянным и переменным, что в молекуле бензола все ее шесть атомов имеют двойную связь и тем не менее являются взаимоисключающими; он принимает это, но не может понять, он не способен ввести в свою структуру реальность глубинных структур, которые он изучает. Чтобы достичь этого, необходимо изменить его состояние, необходимо, чтобы в головном мозгу начали действовать иные механизмы, чтобы двоичный разум был таким аналогом сознания, который вобрал бы в себя все формы и усвоил бы любые невоспринимаемые до сих пор ритмы этих глубинных структур».

«Le matin de magiciens»[642]

(-78)

87

В 1932 году Эллингтон записал Baby, when you ain’t there,[643] одну из своих тем, которую хвалили меньше всего и которую даже верный Барри Уланов[644] не счел достойной отдельного упоминания. Кути Уильямс[645] поет, до странности бесчувственно, следующее:

I get the blues down North,
The blues down South,
Blues anywhere,
I get the blues down East,
Blues down West,
Blues anywhere.
I get the blues very well
О my baby when you ain’t there ain’t there ain’t there.[646]

Почему в определенную минуту так хочется сказать: «Я это любил»? Я любил эти блюзы, чей-то силуэт на улице, жалкую пересохшую северную речку. Что-то вроде доказательства, борешься против небыти, которая сметет нас всех. Потому и витают в воздухе души все эти мелочи, воробышек, принадлежавший Лесбии,[647] блюзы, занимающие в памяти небольшое место, где-то между запахами, эстампами и пресс-папье.

(-105)

88

— Че, если ты будешь так дергать ногой, я тебе всажу иголку под ребро, — сказал Травелер.

— Давай рассказывай дальше про все желтое, — сказал Оливейра.

Если глаза чем-нибудь прикрыть, все мелькает, как в калейдоскопе.

— Все желтое, — сказал Травелер, протирая ему бедро ваткой, — находится в ведении государственной корпорации уполномоченных агентов по соответствующим вопросам.

— Звери с желтой шерстью, растения с желтыми цветами и желтые минералы, — послушно произнес Оливейра. — Почему бы и нет? В конце концов, по четвергам у нас модистка, в воскресенье мы не работаем, за субботу, с утра до вечера, происходят удивительные метаморфозы, и все спокойно. Ты меня так уколол, я даже испугался. Ты вогнал в меня металл желтого цвета или что?

— Дистиллированную воду, — сказал Травелер. — Чтоб ты думал, что это морфий. Ты совершенно прав, мир Сеферино может казаться странным только тем, кто верит исключительно в свои постулаты, а на остальные плевать хотел. А если подумать, как все меняется, стоит только шагнуть с тротуара на мостовую и пройти три шага…