Игра в классики

Зачем я все это пишу? Четкой идеи у меня нет, да и вообще никакой идеи нет. Есть обрывки, намерения, отдельные куски, но все это ждет, чтобы ему придали форму, и тут в игру включается ритм, и я пишу в этом ритме, я следую ему, это он побуждает меня писать, он, а не то, что обычно называют мыслью и что творит прозу, литературную или какую-то еще. Сначала лишь смутно улавливаешь ситуацию, которую можно только обозначить словом; я выхожу из этой полутени, и если то, что я хочу сказать (если то, что хочет быть сказанным), обладает достаточной силой, тут же возникает swing, ритмичное раскачивание, которое выталкивает меня на поверхность, озаряет светом все вокруг, и материал начинает приобретать очертания, различимые для того, кто сопереживает, находясь в третьей ипостаси, понятной и уже неизбежной: фраза, абзац, страница, глава, книга. Это раскачивание, этот swing, в котором прокручивается еще неясная материя, является для меня единственным доказательством ее необходимости, потому что стоит ему прекратиться, как я чувствую, что мне нечего сказать. Кроме того, это единственное вознаграждение за труды: чувствовать, что написанное мной как кошачья спинка, когда ее гладят — она рассыпает искорки и плавно выгибается. Итак, когда я пишу, я спускаюсь в кратер вулкана, я приближаюсь к Материнским Истокам,[627] я достигаю Центра — чем бы он ни оказался. Писать для меня — значит рисовать свою мандалу и одновременно в ней находиться, достигать очищения, очищаясь; чем не занятие для бедняги белого шамана в нейлоновых носках?

(-99)

83

Человек придумывает себе душу, когда он ощущает свое тело как паразита, как пиявку, присосавшуюся к его «я». Достаточно почувствовать, что живешь (не просто принять жизнь как допущение вроде как-хорошо-что-я-живу), как тут же нечто близкое и любимое в твоем теле, к примеру правая рука, превращается в объект, который самым неприятным образом имеет двойственную природу: рука — это не я, в то же время — это одна из моих составляющих.

Я ем суп. И тут, впадая в безумие, думаю: «Суп во мне, он у меня в мешке, который я никогда не увижу, у меня в желудке». Я ощупываю его пальцами и чувствую вздутие, чувствую, как бродит еда у меня внутри. Вот что такое я, мешок с едой внутри.

Тогда-то и рождается душа: «Нет, я не это».

А вот как раз это (давайте по-честному хоть раз)

да, да, именно это. С изящной оговоркой для самых чувствительных: «И это тоже я». Или еще одна ступенька: «Я в этом».

Я читаю «The Wawes»,[628] эти кружева, сотканные из пепла, этот сюжет, созданный из пены. А в тридцати сантиметрах от моих глаз медленно булькает суп в моем желудке, на ноге растет волосок, и незаметно набухает жировик у меня на спине.

Однажды, в конце того, что Бальзак назвал бы оргией, один тип, в котором не было никакой метафизики, сказал мне, намереваясь пошутить, что когда он испражняется, то всегда испытывает чувство чего-то нереального. Я помню его слова: «Встаешь, оборачиваешься, смотришь и тут же говоришь себе: „Неужели это сделан я?“»

(Как в стихотворении Лорки: «Другого средства нет, сынок, пусть вытошнит тебя! И нет другого средства».[629] И кажется, еще у Свифта, этого безумца: «Но, Селия,[630] Селия, Селия испражняется».)

О физической боли как о метафизическом стрекале написано множество всякой всячины. Для меня любая боль — это двойная атака: она, как никогда, заставляет меня почувствовать разлад между моим «я» и моим телом (и фальшь этого разлада, придуманного для самоутешения), и в то же время она сближает меня с моим телом, она делает его моей болью. Боль для меня — что-то более свое, чем наслаждение или даже ощущение подвижности моих членов. Это подлинные узы. Если бы я умел рисовать, я бы изобразил боль в виде аллегории, изгоняющей душу из тела, но в то же время показал бы, что все это не по-настоящему: разные варианты все того же комплекса, чье единство состоит в отсутствии такового.

(-142)

84

Бродя по набережной Селестэн, я наступаю на сухие листья, и когда поднимаю какой-нибудь из них и всматриваюсь в него, то вижу, что он наполнен пыльцой старого золота, под которым кроются земные глубины с запахом мшистых зарослей, прилипающих к моей ладони. И потому я приношу сухие листья к себе в комнату и прикрепляю их к абажуру лампы. Заходит Осип, сидит часа два, а на лампу даже не взглянет. На следующий день появляется Этьен и, не успев стянуть берет с головы, тут же Dis done, c’est épatant, ça!,[631] берет лампу в руки, рассматривает листья, приходит в полный восторг, Дюрер, прожилки и т. д.

Одна и та же ситуация и два варианта… Я сижу и думаю обо всех тех листьях, которых я не увижу, я, собиратель сухих листьев, и о стольких вещах, которые носятся в воздухе и которых не видят глаза, бедные летучие мыши среди книг, фильмов и засушенных цветов. Вокруг меня лампы, вокруг меня листья, которых мне не увидеть.