Игра в классики

— А-а, — сказал Травелер, переворачиваясь на спину и пытаясь найти сигареты по системе Брайля. — Может, уже пора определить его к блаженным хранителям коллекций.

— А Магой была я, — сказала Талита, теснее прижимаясь к Травелеру. — Не знаю, понимаешь ли ты.

— Мне кажется, да.

— Рано или поздно это должно было случиться. Меня удивляет только, почему его так потрясло то, что он ошибся.

— Ну ты же знаешь Орасио, сам заварит кашу, а потом смотрит на то, что натворил, с таким удивленным видом, с каким щенки разглядывают собственные какашки.

— Я думаю, это началось еще в тот день, когда мы пришли встречать его в порт, — сказала Талита. — Это невозможно объяснить, потому что он даже не взглянул на меня толком, а потом вы оба отпихнули меня, как собачонку, да еще с котом под мышкой.

— Разведение не тучных животных, — сказал Травелер.

— Он спутал меня с Магой, — продолжала свое Талита. — Все остальное пошло как в перечислении Сеферино, одно за другим.

— Мага, — сказал Травелер, раскурив сигарету так, что ее огонек высветил из темноты его лицо, — она тоже из Уругвая. Видишь, это неспроста.

— Дай мне сказать, Ману.

— Лучше не надо. Незачем.

— Сначала пришел старик с голубкой, и тогда мы спустились в подвал, Орасио все время говорил про какой-то спуск и про эти пустоты, которые не дают ему покоя. Он в отчаянии, Ману, страшно смотреть, он кажется таким спокойным, а на самом деле… Мы спустились на грузовом лифте, и он пошел закрыть дверцу одного из холодильников, это было ужасно.

— Значит, ты спустилась, — сказал Травелер. — Так, ладно.

— Это было другое, — сказала Талита. — Мы не просто спустились. Мы разговаривали, но я чувствовала, что Орасио не здесь, он говорит с другой, с женщиной, которая утопилась, может быть. Мне это сейчас в голову пришло, он тогда еще не сказал, что Мага утопилась в реке.

— Да ничего она не утопилась, — сказал Травелер. — Уверен на все сто, хотя признаю, что не имею об этом ни малейшего представления. Но я хорошо знаю Орасио.

— Он думает, что она умерла, Ману, и в то же время чувствует, что она рядом, а этой ночью Магой была я. Он сказал мне, что видел ее на пароходе и под мостом Авениды Сан-Мартин… Он говорит об этом не как о галлюцинации и не рассчитывает на то, чтобы ему поверили. Просто говорит и все, но это все есть на самом деле, это существует. Когда он закрыл холодильник, мне стало страшно, и я сказала не помню что, а он смотрел на меня, и я была та, другая, на которую он смотрел. Я никому не дам делать из меня зомби, Ману, я не собираюсь быть зомби.

Травелер погладил ее по голове, но Талита нетерпеливо отстранилась. Она села на кровати, и он почувствовал, что она дрожит. При такой жаре и дрожит. Она сказала ему, что Орасио ее поцеловал, и попыталась объяснить этот поцелуй, но нужные слова не находились, и она в темноте коснулась Травелера, ее ладони, словно лоскутки, легли на его лицо, руки скользили по груди, упирались в колени, и из всего этого рождалось объяснение, которому Травелер не мог противостоять, он проникался чем-то, что шло к нему откуда-то издалека, или из глубины, или с каких-то неведомых высот, или еще откуда-то, что не было этой ночью и этой комнатой, оно передавалось ему через то, что делала с ним Талита, через ее невнятное бормотание, через смутное ощущение, что перед ним нечто, из чего могло сложиться объяснение, но голос, его произносивший, срывался, и объяснение происходило на непонятном языке, однако это было единственное, до чего можно было достать рукой, что требовало прощения и примирения, и он, будто проламывая дымовую завесу, похожую на пористую губку, обнаженный и недоступный, отдался во власть этих рук, как бежит между пальцев вода пополам со слезами.

«Мозги начисто задубели, — подумалось Травелеру. Он слушал что-то про страх, про Орасио, про грузовой лифт, про голубку; коммуникативная система постепенно начинала реагировать на слух. — Так, значит, наш бедный-несчастный боится, что он ее убил, но это же смешно».

— Он тебе так и сказал, че? Верится с трудом, ты же знаешь, какой он гордец.

— На этот раз речь о другом, — сказала Талита, отбирая у него сигарету и жадно затягиваясь, как в немом кино. — Я думаю, страх, который он чувствует, для него что-то вроде последнего прибежища, это перила, за которые хватаются, прежде чем броситься вниз. Он был так рад, что испытал страх этой ночью, я знаю, в глубине души он был рад.

— А вот это, — сказал Травелер, делая глубокий вдох, как настоящий йог, — не поняла бы даже Кука, можешь мне поверить. А я должен голову себе ломать, пытаясь понять, потому что радостный страх — это нелегко проглотить, старушка.