Игра в классики

Но Орасио говорил что-то на ухо Этьену, который нервно бурчал в ответ, благоухая уличной сыростью, больницей и тушеной капустой. Бэбс перечисляла Грегоровиусу, который слушал с отсутствующим видом, нескончаемый список пороков, которыми отличаются консьержки. Увязнув в недавно обретенных познаниях, Рональд испытывал непреодолимое желание объяснить кому-нибудь, что такое «Бардо», и остановил свой выбор на Маге, которая в темноте была похожа на скульптуру Генри Мура;[344] с пола она виделась ему огромной — сначала колени, которые под юбкой казались сплошной черной массой, потом торс, который возвышался чуть ли не до потолка, а еще выше — копна волос чернее мрака, и во всем этом скопище теней, в свете лампы, стоявшей на полу, блестели ее глаза, — Мага сидела в кресле, то и дело предпринимая усилия, чтобы не сползти на пол, поскольку передние ножки кресла были короче задних.

— Дело дрянь, — сказал Этьен, отхлебнув из бутылки.

— Можешь уйти, если хочешь, — сказал Оливейра. — Не думаю, что будут какие-нибудь серьезные последствия, в этом квартале такие вещи не редкость.

— Я остаюсь, — сказал Этьен. — Это пойло, как ты говоришь, оно называется? Оно не такое уж плохое. Пахнет фруктами.

— Вонг говорит, что Юнг был в восторге от «Бардо», — сказал Рональд. — Это понятно, экзистенциалисты тоже должны были проникнуться к нему вниманием. Вот смотри, в час Страшного Суда Король встречает умершего с зеркалом, но это зеркало есть Карма. Сумма поступков умершего, представляешь? И умерший видит в зеркале все свои деяния, плохие и хорошие, но это не реальные отражения, а только проекция его мысленных образов… Как же старику Юнгу было не поразиться, скажи, пожалуйста? Король мертвых смотрит в зеркало, но на самом деле он смотрит в твою память. Разве можно найти лучшее объяснение, что такое психоанализ? И что самое потрясающее, дорогая моя, вердикт, который произносит Король, это не его вердикт, а твой собственный. Ты судишь себя сама, даже не осознавая этого. Тебе не кажется, что Сартру следовало бы отправиться жить в Лхасу?

— Здорово, — сказала Мага. — А эта книга — она для тех, кто занимается философией?

— Это книга для мертвых, — сказал Оливейра.

Все замолчали, прислушиваясь к шуму дождя.

Грегоровиуеу стало жаль Магу, которая, казалось, ждала каких-то объяснений, но не решалась продолжать расспросы.

— Ламы иногда поверяют откровения умирающим, — сказал он ей. — Чтобы те унесли их в иной мир и помогли спастись. Например…

Этьен прислонился к плечу Оливейры. Рональд, сидевший к нему вплотную, напевал блюз Big Lip Blues, думая о том, что из всех умерших Джелли Ролл[345] у него самый любимый.

Оливейра закурил «Голуаз», и лица друзей осветились, как на картине Латура,[346] выхватив из тени Грегоровиуса, губы которого двигались, потому что он что-то шептал в этот момент, и Магу, которая неудобно сидела в кресле, скользнул по ее лицу, на котором застыло всегдашнее выражение полного невежества и стремления понять, мягко окутал кроткую Бэбс и Рональда, музыканта, запутавшегося в своих жалобных импровизациях. И тут, как раз в тот момент, когда спичка погасла, послышался удар в потолок.

«„Il faut tenter de vivre“,[347] — вспомнил Оливейра. — Зачем?»

Строчка проступила в памяти, как лица из темноты при свете спички, на одну секунду и совершенно неожиданно. От плеча Этьена исходило тепло, создавая обманчивое впечатление его присутствия, близости, которую смерть, эта погасшая спичка, может уничтожить, как темнота уничтожила лица и формы, как тишина уничтожила звук, вновь замкнувшись вокруг стука в потолок.

— Так вот, — заканчивал Грегоровиус свои поучения, — «Бардо» возвращает нас к жизни, к  необходимости продолжать жизнь как таковую, в особенности когда у нас безвыходное положение и мы прикованы к постели, потому что рак у нас на подушке.

— А-а, — сказала Мага, вздыхая. Она поняла довольно много, какие-то кусочки головоломки встали на свои места, хотя никогда ей не добиться того совершенства, которое бывает в калейдоскопе, где каждое стеклышко, каждая веточка, каждая песчинка симметрично совершенны и до невозможности скучны, зато все без проблем.

— Дихотомия западноевропейского толка, — сказал Оливейра. — Жизнь и смерть, что здесь — и что там. Вовсе не этому учит твой «Бардо», Осип, хотя я лично не имею даже отдаленного представления о том, чему учит «Бардо». Но в любом случае это что-то более гибкое и менее категоричное.