Игра в классики

— Послушай, — сказал Этьен, который чувствовал себя превосходно, хотя новость, сообщенная Оливейрой, скрутила ему кишки, будто внутри у него ползали крабы, но одно другому не мешало. — Послушай, ты, пелота[348] моя аргентинская, Восток не так уж своеобразен, как пытаются доказать востоковеды. Стоит начать их читать, начинаешь чувствовать то же самое, что всегда, необъяснимую попытку уничтожить собственный ум посредством этого же самого ума. Скорпион, вонзающий свое жало, устал быть скорпионом, но ему необходимо проявить свою скорпионову сущность, чтобы покончить со скорпионом. В Мадрасе или в Гейдельберге,[349] но существо вопроса неизменно: в самом начале начал была допущена ошибка, которую не объяснишь словами, но из-за которой и возникает это явление, о котором здесь одни говорят, а другие слушают. Любая попытка объяснить его обречена на провал по причине, понятной каждому, — определить и понять можно, только находясь вне определяемого и познаваемого. Следовательно, Мадрас и Гейдельберг утешаются тем, что вырабатывают какие-то позиции, одни на основе научных докладов, другие на основе интуиции, хотя что доклад, что интуиция — разницы никакой, это знает любой бакалавр. В результате получается, что человек только выглядит уверенным там, где он не пытается докопаться до сути: когда он играет, воюет, когда сооружает разные исторические каркасы, основываясь на различии этносов, когда пытается приписать откровению любое проявление связи с главной тайной бытия. И как ни крути, самое любопытное — это то, что главный наш инструмент, логос, то, что вознесло нас на головокружительную высоту как зоологический вид, является непревзойденной ловушкой. И как неизбежный итог — стремление укрыться в невнятном бормотании, в потемках души, в расплывчатых понятиях эстетического и метафизического толка. Мадрас и Гейдельберг — это разные дозы одного и того же лекарства, где ведущим выступает то Инь, то Ян,[350] но и вверху и внизу — все тот же Homo sapiens, одинаково необъяснимый и всегда поднимающий большой шум, чтобы утвердиться за счет другого Homo sapiens.

— Странно, — сказал Рональд. — В любом случае было бы глупо отрицать действительность, даже если мы не понимаем, какая она. Давай установим ось между верхом и низом. Разве она не может помочь нам понять, что происходит на ее концах? Со времен неандертальцев…

— Слова ради слов, — сказал Оливейра, еще больше опираясь на плечо Этьена. — Вы обожаете доставать их из шкафа и выпускать, чтобы они летали по комнате. Действительность, неандертальцы, — смотри, как они играют, как залезают в уши и скатываются вглубь, будто с горки.

— Это точно, — мрачно сказал Этьен. — Поэтому я и предпочитаю краски, с ними у меня больше уверенности.

— Уверенности в чем?

— В результате.

— В любом случае это результат для тебя, но не для консьержки Рональда. Старик, твои краски не надежнее моих слов.

— По крайней мере, краски не стремятся ничего объяснять.

— И тебя устраивает, что они ничего не объясняют?

— Нет, но в то же время от того, что я делаю, дурной привкус пустоты становится чуточку меньше. По сути, это и есть лучшее определение Homo sapiens.

— Это не определение, а утешение, — вздыхая, сказал Грегоровиус. — На самом деле все мы похожи на комедийную пьесу, которую смотришь начиная со второго действия. Все очень мило, но ничего не понятно. Актеры говорят и действуют неизвестно почему и зачем. Мы проецируем на них собственное невежество, и они кажутся нам безумцами, которые входят и выходят с убежденным видом людей, которые знают, что делают. Кстати, это уже сказал Шекспир, а если не сказал, то должен был сказать.

— Мне кажется, сказал, — вставила Мага.

— Точно, сказал, — подтвердила Бэбс.

— Вот видишь, — сказала Мага.

— И о словах он тоже говорил, — произнес Грегоровиус. — Орасио просто придал проблеме диалектическую форму, если можно так выразиться. В духе Витгенштейна,[351] которым я восхищаюсь.

— Не знаю такого, — проговорил Рональд, — но вы должны согласиться, что проблему действительности вздохами не решить.

— Кто знает, — отозвался Грегоровиус, — кто знает, Рональд.

— Ладно, оставим поэзию до другого раза. Я согласен, не надо доверять словам, но ведь на самом деле слова рождаются из чего-то другого, из того, что мы собрались сегодня здесь и сидим при свете ночника.

— Говорите потише, — попросила Мага.

— Я и без слов знаю и чувствую, что сижу здесь, — настаивал Рональд. — Это я и называю действительностью. Даже если, кроме этого, ничего больше нет.