Игра в классики на незнакомых планетах

И потом, мне ночью не до страха; я сплю, если удается. А ей боязно было спать одной, когда я уезжала на переводы.

Ночью, замечали, даже если рядом никого нет, часто говоришь шепотом. Вот и мы — шепотом, испугавшись неизвестно кого:

— Ну чего ты? Просто ветер разгулялся. Это клены.

— А если они вышибут стекло?

— За десять лет не вышибли, а сейчас...

— Ты не понимаешь. Не слышишь разве, как птица кричит?

— Два часа ночи, солнце мое. Все птицы спят давно.

— Это же она... черная, вон, смотри.

— Ой-вэй. Русалок нам не хватало... теперь еще птицы. Слушай, пол холодный. Замерзнешь.

— ...

— Нет тут никаких птиц. Я их не впущу. Иди сюда. Давай, говорю, под одеяло. Ну, вот... Вот так...

Тепло.

Потом я ее спросила:

— Что еще за птичка?

Она перевернулась на спину.

— Знаешь, мои желания всегда исполняются.

Я позволила себе улыбку:

— Ну-ну.

— Это правда. Если я чего-то очень сильно захочу, то это сбывается. Но только потом... Прилетает это... эта птица. И требует платы. Если что-то получаешь, надо за это платить. Ты ведь знаешь.

Пальцы наши переплелись под одеялом. Я знала. Я слышала шаги отца и Саньки в коридоре.

— Ну ладно. А что ты такого получила, что теперь ее боишься?

— Тебя, — сказала она.

***

Вывернутый ящик старого стола. Бумаги на полу. Обрывки тамошней жизни, собранные за те пять лет, что я забрасывала и забрасывала крючок, пытаясь зацепиться. Не вышло.

Все вроде получалось: и стипендия, и стаж после университета. И Люсьен. Слишком хорошо, чтобы быть правдой; ну так правдой это и не стало. И Люсьен не виноват... наверное.

***

Я разворотила ящики под предлогом какой-то уборки — и пошло. Сначала я подавляла эту ярость, вела сама с собой холодную войну, тихо ненавидя все вокруг. А потом началось — истерика вспышкой за вспышкой, как серия взрывов в Багдаде.

— Да пошло все! Задрали! Не хочу! Все, уезжаю отсюда на...

Эльф мой отмалчивался. Сидел на стуле, смотрел стену, как телевизор. Или — пальто на плечи и долой. К русалкам. К троллям, пляшущим на горе. К кому там еще.

Пока я не поняла — это не истерика. Это даже не депресняк. Это прозрение. Все. Я дала этой стране шанс. Дальше — извините.

***

На самом деле — никогда нельзя возвращаться. Если все-таки возвращаешься, никогда нельзя даже на минуту представить, что ты вернулся навсегда. Представишь, согласишься с этим хоть на секунду — все, ты покойник. Этой стране только и надо, чтоб ты сдался. У нее так хорошо получалось удерживать людей семьдесят с лишним лет. Может быть, страх, что, попавшись, уже никогда не сможешь уехать, у нас врожденный.

Наконец — очень важно: находясь там, никогда не думать, что на родине тебе было бы лучше.

Я почти забыла эти правила, когда мне позвонила знакомая и сказала: вот, и лучшей кандидатуры, чем твоя, все равно нет. Зачем-то она мне льстила, лучшие кандидатуры есть всегда, но тут было за что зацепиться. Работа «ассистента по русскому языку» в парижском лицее, требуется носитель, с опытом, лучше с французским дипломом — то есть с таким, как у меня.

***

И вот я отправила все бумаги, сжала кулаки и начала молиться. Молилась я про себя, но, видно, так громко, что моя девочка пришла ко мне, села рядом и спросила:

— Тебе это действительно так надо?

Ты бы знала...

И что вы думаете? Недели через две пришла бумага: мадемуазель, мы ознакомились и рады вам сообщить. Отче наш, иже еси на небесах. Да где бы ты ни был. Слава тебе, Господи, я еду домой.

Только сейчас я понимаю, что, похоже, благодарила не того.

***

С этого момента я жила на чемоданах. Смотрела на окружающий мир с прощающей снисходительностью заключенного, к которому в последние дни отсидки приходит ранняя ностальгия. Сколько вдруг появилось дел — собрать документы на визу, поставить «поленницей» в расписании оставшиеся пары, обегать бухгалтерии и отделы кадров, везде сообщая, что увольняюсь, — а улыбка так и прет из глаз. Сбегать в турагенство за билетами:

— Куда летите?

— В Париж.

— Туда и обратно?

— В одну сторону.

И я обзванивала друзей, рассовывала ученикам и начальству телефоны и мейлы, делала вид, будто меня еще интересует, что станет с этой землей, когда я ее покину. Я знала, что в этот раз все получится и я точно уже не вернусь. Потому что если не получится — то не стоит и ехать, а я ведь еду.

***

Она сказала: я всегда знала, что ты будешь во Франции.

Кассандра, блин.

— А меня с собой заберешь?

Я обняла ее крепче:

— Конечно. Попозже только.

Заберу, ага. С такой-то работой, с полулегальной грин-кард, в студио два на два. Самое смешное — я ведь верила. Мало ли — оттрублю стаж, наймусь на нормальную работу, найду квартиру. Заключим ПАКС — во Франции, в отличие от нашей прогрессивной страны, это делается спокойно. Будем жить.

***

Я вернулась домой с последнего предотъездного перевода. Был где-то час ночи, я открыла дверь своим ключом и с порога почувствовала — что то не так. Вот что: свет и ветер. Свет, зажженный по всей квартире, отчаянный какой-то. И ветер, свободно гуляющий по коридорам.