Игрок

К одиннадцати утра, когда мама обычно спускалась вниз, Том уже кое-как залечил самые жуткие волдыри, смазал остальное мазью от ожогов и забинтовал. Потом починил мои брюки и прибрался в кухне. Боль утихла, но не до конца. Меня все еще трясло, как в лихорадке. Я запретил Тому рассказывать маме о случившемся — якобы хотел уберечь ее от волнений. На самом деле мне ужасно хотелось, чтобы она обняла меня и пожалела. Но нельзя было — тогда мама могла бы проговориться на допросе, что я обжегся не в то самое утро, когда Риддл приехал, а позже.

Том помог мне добраться до спальни и лечь, пристроив простыню на спинку кровати, чтобы она не задевала больную ногу. К вечеру должно было стать легче. Одно утешало: если легилимент попробует теперь забраться в мои воспоминания, то едва он «прикоснется» к истории с ожогом, я вышвырну его, как пробку.

И буду иметь на то полное право.

***

Сейчас, вспоминая наши тогдашние метания, я понимаю, насколько несовершенным, детским был наш план защиты и как много было в нем уязвимых мест. Но, так или иначе, на тот момент это было лучшее, на что мы были способны.

К счастью, даже это оказалось лишним. Ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю авроры так и не появились. Следствие по делу Морфина Гонта прошло ускоренными темпами — я потом читал о нем в "Пророке". Подследственный свою вину с готовностью признал, а время было военное, и у всех были дела поважнее, так что копать глубоко никто не собирался. В середине августа Гонта приговорили к пожизненному заключению и отправили в Азкабан. О наличии племянника и о том, что племянник побывал у него накануне убийства, так никто и не узнал.

К концу августа я окончательно успокоился и перестал ждать непрошеных визитеров. Даже рискнул обменять деньги Риддлов на галлеоны в Ночном переулке — маленькими порциями, чтобы не привлекать внимания. В холщовой сумке, привезенной Томом, оказалось больше, чем я думал, — около трех тысяч фунтов; а фунт тогда ценился высоко, так что я выручил почти шестьсот галеонов. С учетом того, что мы накопили, торгуя волосом единорога, и еще пары сотен, которые я наиграл в клубе, как раз хватало на выплату основного долга за дом. Оставались еще неуплаченные проценты — почти четыреста галлеонов, — но с ними ростовщик согласился подождать до Рождества.

Рассчитавшись с ним и получив обратно закладную на дом, я почувствовал себя так, словно проснулся от долгого сна. В то лето я вообще был невероятно, безумно счастлив и, казалось, мог летать, не касаясь земли. Уже можно было не опасаться потерять дом, не бояться авроров, не страшиться вообще ничего. За многие годы, прошедшие с тех пор, я всего несколько раз испытывал подобное чувство полноты бытия — словно Felix Felicis проливался с неба золотым дождем.

Мое освобождение от долга — Тому я сказал, что это на выигранные деньги, — мы отпраздновали, изготовив самодельный сидр. Яблок в тот год было так много, что от них ломились ветки. Правда, наколдовать из досок что-то, хоть отдаленно похожее на пресс, удалось только с пятой попытки. Да и технологию освоить оказалось сложно, и мы до хрипоты ссорились насчет того, что и когда добавлять и как долго давать бродить.

Банки с сидром стояли в моей комнате, где воцарился стойкий запах бражки. Одна или две, помнится, взорвались, украсив потолок живописными фестонами яблочной гущи. Терпения ждать, пока процесс закончится, у нас не хватило, так что однажды днем мы унесли одну из банок в сад и там, устроившись среди зарослей акации, пили недобродивший кислый сидр, заедая хлебом. Алкоголь поначалу совсем не чувствовался, но когда банка опустела, выяснилось, что мы оба почему-то не можем встать на ноги. Нам это показалось потрясающе смешным. Мир вокруг забавно расплывался, а землю кто-то заколдовал, чтобы она качалась, не давая сделать и шага.

В таком состоянии нас нашла моя мама и ужаснулась. Она была убеждена, что теперь мы непременно станем алкоголиками и закончим свои дни под мостом. Припомнила какого-то кузена тетушки Мирабел, который пропил собственную волшебную палочку, потом троюродного дедушку Бамберта, который дошел до того, что пил портвейн до завтрака… Но наконец выдохлась и, убедившись, что внушения проходят без толку, наколдовала нам одеяла, чтоб мы не замерзли, а потом ушла, конфисковав остаток сидра.