Иисусов сын

– Здесь не место для таких дел, – сказал Уэйн, – здесь женщины, дети, собаки, калеки.

– Блин, да ты просто напился.

– Да насрать, – сказал Уэйн. – Ты для меня не страшней пердежа в бумажном пакете.

Огромный парень, который легко мог его убить, ничего не сказал.

– Сейчас я сяду, – сказал Уэйн, – и буду играть, и пошел ты.

Парень покачал головой. И тоже сел. Это было удивительно. Он мог протянуть руку и, сжав пальцы на две-три секунды, раздавить череп Уэйна как яйцо.

А потом было одно из этих мгновений. Я помню одно такое, мне тогда было восемнадцать и мы валялись днем в кровати с моей первой женой, мы тогда еще не были женаты. Наши голые тела начали светиться, а воздух стал такого странного цвета, что я подумал, что жизнь покидает меня, и всеми фибрами и клетками своего молодого тела я хотел ее удержать, сделать еще один вдох. Моя голова разрывалась от грохота, я поднялся и пошатываясь открыл дверь в то, чего никогда не увижу снова: где теперь мои женщины с их ласковыми влажными словами и привычками, где дивные ядра града, хлопающиеся в зеленую прозрачность лужаек?

Мы оделись, она и я, и вышли в город, по щиколотку засыпанный белыми, легкими камнями. На это, наверное, похоже рождение.

Это мгновение в баре, после того как едва не произошла драка, было похоже на зеленую тишину после града. Кто-то угощал всех выпивкой. Карты лежали на столе, рубашкой вниз, рубашкой вверх, и как будто предсказывали: что бы мы друг другу ни сделали, это смоет алкоголь и оправдают грустные песни.

Уэйн был частью этого.

«Вайн» был похож на вагон-ресторан, который каким-то образом сам сошел с рельс в болото времени – ждать ударов чугунного шара. И удары уже слышались рядом. Из-за реновации они рвали на части и выбрасывали на свалку весь центр.

И вот мы сидели там, в тот вечер, у каждого было почти по тридцать долларов, и наша любимая, наша самая любимая девушка стояла за стойкой. Хотел бы я вспомнить ее имя, но я помню только ее милосердие и ее щедрость.

Вообще, все, что было по-настоящему хорошего, случалось, когда рядом был Уэйн. Но тот вечер почему-то был самым лучшим из всех. У нас были деньги. Мы были чумазые и уставшие. Обычно мы чувствовали вину и страх, потому что с нами что-то было не так и мы не знали что; но в тот день мы чувствовали себя как люди, которые поработали.

В «Вайне» вместо музыкального автомата было настоящее стерео, которое бесконечно проигрывало песни сентиментальных расставаний и алкоголической жалости к себе. «Сестра», – всхлипнул я. Она наливала двойные как ангел, прямо до самой кромки стакана, не отмеряя. «У тебя отличная подача». Приходилось склоняться над ними, как колибри над цветком. Я встретил ее много лет спустя, не так давно, и когда я улыбнулся ей, она, кажется, решила, что я с ней заигрываю. Но я просто хотел показать, что помню. Я никогда тебя не забуду. Твой муж изобьет тебя удлинителем и автобус уедет, оставив тебя стоять там всю в слезах, но ты была моей матерью.

неотложка

К тому времени я проработал в отделении неотложной помощи недели три. Это было в 1973 году, в конце лета. На ночной смене делать было нечего, кроме как сортировать страховые отчеты за день, и я пошел слоняться по больнице. Зашел в кардиореанимацию, спустился в кафетерий и так далее – я искал Джорджи, санитара и моего хорошего друга. Он частенько воровал таблетки из шкафчиков с лекарствами.

Джорджи протирал шваброй кафельный пол операционной.

– Все еще моешь пол?

– Господи, здесь столько кровищи, – пожаловался он.

– Где? – По мне, так пол выглядел вполне чистым.

– Что за хрень здесь творилась?

– Здесь оперировали, Джорджи.

– В нас столько всякой дряни, дружище, – сказал он, – и все это так и лезет наружу. – Он прислонил швабру к шкафу.

– Ты чего плачешь? – Я не понимал.

Он остановился, медленно поднял руки за голову и потуже затянул свой хвостик. Потом схватил швабру и стал возить ею по полу, трясясь, рыдая и бегая по всей операционной.

– Чего я плачу? Господи, охренеть можно.

Я сидел в отделении с толстой, студенистой медсестрой. Пришел доктор из семейной клиники, которого все недолюбливали, – он искал Джорджи, чтобы тот убрал у него в кабинете.

– Где Джорджи?

– В операционной, – ответила сестра.

– Опять?

– Нет, все еще.

– Все еще? Что он там делает?

– Моет пол.

– Опять?

– Нет, – повторила сестра, – все еще.

Я вернулся в операционную. Джорджи выронил швабру из рук и присел, как ребенок, какающий в подгузник. В ужасе раскрыв рот, он смотрел на свои ноги.

– Что мне делать с этими чертовыми ботинками, дружище?

– То, что ты украл из шкафчика, – сказал я, – ты уже все это съел, да?

– Ты только послушай, как они хлюпают. – Он осторожно прошелся по комнате на пятках.

– Дай-ка я посмотрю, что у тебя в карманах, друг.

Он остановился на минуту, и я достал его заначку. Я оставил ему по две таблетки каждого вида, – не знаю, что это было.

– Мы отработали уже полсмены, – сказал я ему.

– Это хорошо, потому что мне очень, очень, очень нужно выпить, – ответил Джорджи. – Ты не поможешь мне вытереть всю эту кровь?