Иисусов сын

– Как думаешь, чьи это были дома? – спросил я.

Он остановился.

– Это мой дом.

– Твой?

– Был.

Он рванул проводку медленно и плавно, движением, полным спокойствия, которое дает ненависть, вырывая скобы и высвобождая ее наружу.

Мы работали больше часа, сматывая провода в большие клубы в центре каждой комнаты. Я помог Уэйну забраться через люк на чердак, он втянул меня за собой, мы оба потели, из наших пор сочился яд алкоголя, который пах как старые апельсиновые корки, мы выдрали из пола провода в белой изоляции и свалили их в груду наверху его бывшего дома.

Я почувствовал слабость. Меня вырвало в углу – всего капелька серой желчи.

– Вся эта работа, – пожаловался я, – ломает мне кайф. Может, придумаешь, как нам попроще подзаработать?

Уэйн подошел к окну. Он несколько раз стукнул по стеклу гвоздодером, каждый раз немного сильнее, пока оно с громким звоном не разбилось. Мы сбросили провода вниз, на придавленный илом луг, который начинался у реки и подходил прямо к дому.

В этом странном месте на берегу было тихо, только ровный ветерок шелестел молодой листвой. Но вдруг мы услышали катер. Этот звук вился вдоль берега и жужжал в деревьях, как пчела, а через минуту мы увидели плосконосый спортивный катер, который взрезал реку посередине и мчался со скоростью пятьдесят-шестьдесят километров в час, не меньше.

За катером на тросе летел гигантский треугольный воздушный змей. На змее, метрах в тридцати над водой, видимо пристегнутая к нему ремнями, летела женщина. У нее были длинные рыжие волосы. Она была изящная и бледная, и голая, если не считать ее прекрасных волос. Не знаю, что она думала, пролетая над этими развалинами.

– Что она делает? – вот все, что я смог сказать, хотя было очевидно, что она летит.

– Прекрасный вид, – сказал Уэйн.

На обратном пути Уэйн попросил меня сделать крюк и поехать по Олд-хайвей. Он сказал мне остановиться у покосившегося дома, который стоял на поросшем травой холме.

– Я всего на пару минут, – сказал он. – Хочешь со мной зайти?

– Кто здесь живет?

– Пойдем, увидишь.

Мы поднялись на крыльцо, и Уэйн постучал – казалось, никого не было дома. Но он не стал стучать еще, прошло три минуты и дверь открыла женщина, худощавая и рыжеволосая, на ней было платье в мелкий цветочек. Она не улыбнулась нам.

– Привет, – вот все, что она сказала.

– Можно нам зайти? – спросил Уэйн.

– Давайте я выйду на крыльцо, – сказала она, прошла мимо нас и встала, глядя в поле.

Я ждал на другом конце крыльца, облокотившись на перила, и не слушал их разговор. Я не знаю, что они сказали друг другу. Она сошла с крыльца, Уэйн пошел за ней. Он стоял, обняв себя руками, и говорил глядя в землю. Ветер поднимал и ронял ее длинные рыжие волосы. Ей было около сорока, она была красива бескровной водянистой красотой. Я подумал, что это Уэйн был тем штормом, который выбросил ее сюда.

Через минуту он сказал мне:

– Поехали.

Он сел за руль и завел мотор – для этого не нужен был ключ.

Я сошел с крыльца и сел на переднее сиденье, рядом с ним.

Он смотрел на нее через лобовое стекло. Она еще не ушла обратно в дом и вообще не пошевелилась.

– Это моя жена, – сказал он, как будто это не было ясно и так.

Я повернулся назад и рассматривал жену Уэйна, пока мы отъезжали.

Есть ли слова для этих полей? Она стояла посреди них словно на высокой горе, ветер разбрасывал в стороны ее рыжие волосы, вокруг нее лежали плоские, прибитые серо-зеленые равнины, и все травы Айовы свистели одну ноту.

Я знал, кто она.

– Это ведь она была, да? – сказал я.

Уэйн молчал.

Я даже не сомневался. Это она летела над рекой. Насколько я мог понять, я оказался в чем-то вроде сна Уэйна о его жене и доме. Но я не стал ничего больше говорить.

Потому что, как бы там ни было, мало-помалу этот день становился одним из лучших дней в моей жизни, был он чьим-то сном или нет. Мы сдали меди на двадцать восемь долларов – каждый – на свалке на окраине города, у поблескивающих железнодорожных путей, и поехали обратно в «Вайн».

И конечно, в тот вечер нам наливала девушка, чье имя я не могу вспомнить. Но я помню, как она наливала. Она удваивала наши деньги. Она явно не помогала хозяину бара разбогатеть. Надо ли говорить, что мы ее боготворили.

– Я угощаю, – сказал я.

– Ни черта подобного, – сказал Уэйн.

– Да брось.

– Это, – сказал Уэйн, – мое жертвоприношение.

Жертвоприношение? Где он взял-то это слово, жертвоприношение? Никогда ничего такого не слышал.

Однажды я видел, как Уэйн посмотрел через покерный стол на – я не преувеличиваю – самого большого и самого черного парня в Айове и обвинил его в том, что тот смухлевал, просто потому, что он, Уэйн, был немного раздосадован тем, какие ему достались карты. Вот как я понимал жертву – пренебречь собой, отказаться от своего тела. Черный парень встал и обхватил горлышко пивной бутылки. Он был выше всех, кто когда-либо заходил в этот бар.

– Давай выйдем, – сказал Уэйн.

– Мы не в школе.

– Что это вообще, блин, на хрен значит?

– Я не собираюсь выходить куда-то, как школьник. Если хочешь попробовать, давай разберемся здесь и сейчас.