Июнь

И как-то действительно приладился — повернул ее спиной к себе, она ухватилась руками за решетку, юбку задрала, трусы спустила, быстро переступая ногами, — даже как-то стоптала их вместе с рейтузами, — и он неожиданно легко, словно даже привычно, вошел. Странным образом в голове у него опять вертелись повторяемые машинально чужие слова, и он подивился, насколько они подходят к ситуации: ведь описан в самом деле любовный акт! Вся последовательность: сначала к устам приник, потом грудь, — но главное: водвинул! Он в этом ямбическом ритме и повторял: и угль, пылающий огнем… ха-ха! Водвинул. И это было так отлично, так в этот раз чудесно, что он, казалось, мог длить и длить, пока она не сказала совершенно спокойным голосом: «Кончай скорей, больно, сколько можно».

Это его несколько обидело, но мысль о том, что ей больно, странным образом оказалась приятна, причем с чего бы ей больно? — наверняка притворство, а просто она не получает настоящего удовольствия, не испортив удовольствия ему. Так он и подумал, и с особенной силой несколько раз ударил, чтобы ей было побольней, и услышал стон, явно говоривший не о боли, но об удивлении и удовольствии; по крайней мере он так понял, хотя ей и в самом деле было больно, потому, вероятно, что близились красные дни календаря, ждала со дня на день, но нельзя было отказать мальчику, который из-за нее уходил в армию. Ужасно благородно она себя вела, теперь уж окончательно все искупила. Так она думала, но мысли эти не возбуждали, от них не удавалось даже чуть-чуть обрадоваться. И все как-то у них выходило по углам, то на ссаном белье, то на грязной лестнице. Сюда курить бегали. Пока он, радуясь своей мужской победительности, колотился об нее сзади, решетка противно брякала, но он, конечно, не слышал, все они глухари. Ей показалось, что он не успел выскочить сразу, как-то нехорошо дернулся в ней, и хотя время было вроде незалетное, а все-таки рисковать было нельзя. И когда он вырвался наконец, она еще некоторое время стояла к нему спиной — тошно ей было, даже в темноте, к нему поворачиваться.

— Ну все, — сказала она ему, — все теперь. Иди теперь, в армию иди.

— Да погоди ты так сразу, — сказал он. — Это еще только завтра.

Он помнил свою ложь, не попался.

— Иди давай, — повторила она, — иди быстро.

— Что, и не поцелуешь? — спросил он уже без давешнего самодовольства, робко и даже просительно, пожалуй. Это уже было лучше.

— Ну, на тебе, — Валя чмокнула его в подбородок.

— Какой ты неотвязчивый, на, вот он, — процитировал Миша.

— Давай, давай. Письмо мне напишешь.

— Адрес-то скажи.

— На депо напиши. Я отсюда, может, съеду, с дурами этими жить-то…

Он представил, к кому она съедет, и почувствовал внезапно прежнюю злобу, но теперь сдержался. Все-таки она его проводила, хоть и вот так; все-таки ему кинули предсмертный подарок.

— Ну съезжай, — сказал Миша. — Бывай.

Он прошел мимо нее, спустился и подумал: действительно успели до восьми.

Родителям надо было все сообщить в упрощенном, щадящем виде: щ-щ-щ… Параны, сказал он бодро за ужином, меня, возможно, призовут в армию, я был в военкомате, объявлен дополнительный набор. Но это еще не точно. Мать застыла, отец принялся ходить — сильное волнение всегда у него так выражалось. Но это не точно, повторил Миша. Послушай, сказал отец, но у тебя негодность в мирное время. Что же, бодро сказал Миша, видимо, оно уже не мирное. Отец захрустел пальцами. Так, сказал он, я это выясню.

— Ради бога, ничего не выясняй, — попросил Миша. — Сделаешь хуже.

— Но это поперек всякого закона…

— Им видней. Я же тебе говорю, ничего еще не понятно.

— Когда будет понятно, действовать поздно.

— Как ты хочешь действовать, папа? Идти к военкому? Они тогда еще и тебя призовут.

— Это мы посмотрим.

— Я тебя очень прошу, если ты не хочешь создать мне действительно невыносимую ситуацию, не гони волну.

Отец промолчал, но явно не смирился. Надо бы его нейтрализовать, подумал Миша, но с другой стороны — вряд ли он наломает дров за один день.