Июнь

И на катке было как-то пустынно, хотя, казалось бы, канун выходных, — так выглядели самые безнадежные в палатах его больницы, когда ясно, что сделать уже ничего нельзя, и их торжественно оставляли в покое. Он понимал, что надежда в таких случаях только унижает — надежда вообще унизительна. Ему давали попрощаться, на это время убрали всех, только одинокая старушка, с виду совершенная девушка, в синей шерстяной курточке неместного пошива каталась по кругу довольно резво, желая убежать от старости. Лучше всех убегал от старости он — у него теперь, похоже, вовсе ее не будет.

Лия пришла через десять минут после него и была молчалива.

— Я совсем не знаю, что тебе сказать.

— И не говори ничего. Просто так покатаемся.

И, стоило ей появиться — каток начал заполняться людьми, словно это они их приманили; но это не мешало, а, наоборот, придавало всему особую торжественность, ведь вдове не мешают пришедшие проститься — они только подчеркивают ее особость. Взявшись за руки, они проехали несколько кругов, и она вдруг сказала:

— Когда я уеду, будешь провожать?

— А куда ты собралась?

— Никуда, в том-то и дело. Но я вижу очень четко, что я уезжаю, а тебя нет. Непорядок.

— Я отпрошусь из армии.

— Насчет армии, наверное, все действительно очень плохо, — сказала она. — Иначе не брали бы.

— Да, странно как-то. В газетах ни слова о призыве. Секретность.

— Я в этом ничего не понимаю, но как-то дико, да. Напиши мне сразу же.

— Потом издадим. Новая Элоиза.

— Мишка, мне теперь ужасно стыдно, — сказала она вдруг. — Мы так мало видимся, а это все я виновата. Наверное, я все придумала, и придумала ерунду. Ты думал, что я взрослая, а я невзрослая. Но если бы ты меня ломал и настаивал, было бы хуже. Я тебе клянусь, что дождусь.

— Нет, Шуйский, не клянись, — сказал Миша.

— Ну, уж это мое дело, да?

Горели фонари, отчего-то не белые, как обычно, а желтые — от влаги, может быть, от сырости, — и играл необычный вальс, очень русский и в то же время явно новый; вальс этот был про то, что так уж тут все устроено. Миша не взялся бы объяснить, но чувствовал в словах и музыке стыдливость, как бы палач покраснел и раскланялся. Да, вот у нас так, зато у нас прекрасные реки, горы, глухая тайга.

— Хорошо бы служить где-нибудь далеко. На восточной границе, — сказал он.

— Нет, не надо. Письма долго идут, и я не смогу к тебе приехать. Мишка, я хочу, чтобы ты знал: я очень буду тебя ждать.

Если бы она сказала, что любит, в этом тоже была бы ужасная фальшь. Но она все говорила правильно.

Поцелуй, за этим последовавший, скорее огорчил Мишу, чем окрылил: зачем люди, собственно, целуются? Это способ разузнать побольше, и то, что он разузнал, его не обрадовало. Лия стала целоваться чуть по-другому. Не знаю, как там в любви, а в поцелуях у Миши был большой опыт с девятого класса, и он даже думал иногда в десятом, что лучше бы и не переходить к дальнейшему — так упоительно было целоваться, и так мало для этого требовалось. И он почувствовал, что раньше Лия хотела зайти с ним дальше, а сейчас не хочет; что чуть изменился сам ее запах, хотя духи были те же самые; у нее, наверное, кто-то был, и даже наверняка был, а Миша ей был теперь нужен как отложенный, запасной вариант. Прекрасно иметь такой вариант, особенно хорошо писать о нем стихи. И он подумал с тоской, что до Лии все-таки не дотянул, не дотянулся, и она выбрала другого — конечно, человека попроще, но и понадежней. А его потолок — Валя Крапивина, и она дала ему это понять. Что-то такое, видимо, мелькнуло у него в глазах, потому что Лия вдруг схватила его руку и сжала сильно, больно.

— Мишка!

— Что?

— Ничего. Глупости. Подумала. Но я тебе потом скажу.

— Года через два, — сказал Миша.

— Нет, гораздо раньше. Я знаю. Иди.

И он пошел, думая о том, что, в сущности, и сам вел себя с Лией не слишком красиво. Тоже отложенная, а точней, идеальная возлюбленная: с одной — совокупляться, и то при условии призыва, а с другой — кататься, вот так мечтательно, как старшеклассники в плохих стихах. А кого он любит? Он никого не любит, себя тоже. Ничего, в армии его научат быть проще, вышибут эту лишнюю сложность, и будет он любить суп, только суп. Непременно гороховый. Зато страстно. И он усмехнулся, хотя было ему совершенно не до смеха: очень второсортна, если посмотреть трезво, была его жизнь. Второсортная любовь, второсортный сюжет, и уходит он не героически, как Тузеев, не на войну, а в мирное время, даже вне призыва, как-то совсем мимо рубрик. Надо будет писать очень хорошие стихи, чтобы оправдать такую жизнь.