Их было 999. В первом поезде в Аушвиц

Следующей важной частью документа был список членов семьи, на которых он распространяется, кем они приходятся главе семьи, даты рождения. Далее – исходящий номер и еще одно «На страже!». После того как эту часть проштамповывал представитель Министерства внутренних дел, освобождение отправлялось местным властям, где подлежало визированию со стороны губернатора или мэра. То есть на каждом таком документе стоят три важные даты. Проставленная в верхней части документа рядом с именем министра – дата выпуска документа братиславскими властями. Следующая дата – в нижней части, рядом с именем главы региона. И последняя ставилась поверх «шапки» документа вместе с подписью и резиновым штампом местного начальства.

В июле 1942 года оформление одной «вынимки» занимало не меньше недели, а чтобы оно началось, нужно было сначала получить одобрение под своим заявлением и собрать подписи от неевреев, подтверждающие статус семьи подателя и государственную важность ее бизнеса. В марте 1942 года задержки случались еще чаще, поскольку процесс был еще не отлажен, и, скорее всего, именно поэтому мэр Гуменне успокаивал Эммануила Фридмана, заверяя, что документы уже в пути.

Больше всего изумляет временной разрыв между датой мэрской подписи и датой рядом с местной печатью – ведь она лежала в том же здании, если не в том же кабинете. Таинственным представляется и тот факт, что освобождения для Амстеров и Гартманов дошли всего через пару дней после отъезда дочерей из дома и всего за пару часов до отправки состава из Попрада, в то время как Фридманы и Гроссы получили свои «вынимки» только две или даже три недели спустя. Около четырех сотен гуменнских евреев теоретически могли рассчитывать на получение президентского освобождения – они либо владели важным бизнесом, либо приняли католицизм до 1941 года.

Стекольная мастерская Эммануила Фридмана, как и другие еврейские предприятия и фирмы, подверглась аризации. Ею теперь управлял добродушный нееврей, господин Балдовский, чьи навыки в деле остекления до профессионального уровня недотягивали. Поэтому и германскому, и словацкому правительству Фридман все равно требовался. Это может поначалу показаться странным, но он в том числе выполнял и секретные подряды. Что же это за важные заказы, куда его отвозили на служебной машине с шофером, предварительно завязав глаза? А ездил он на военный аэродром, где требовалось чинить лобовые стекла бомбардировщиков. Господин Балдовский тем временем оставался в городе и выполнял более обыденные обязанности.

Обещанную «вынимку» Фридманы получили уже после еврейской Пасхи. То ли по марке на открытках от дочерей, то ли через связи в официальных кругах Эммануил Фридман выяснил, куда увезли Эдиту с Леей. И он пошел на шаг, который не рассматривали ни Амстер, ни братья Гартман. Он попросил господина Балдовского отправиться в Освенцим и освободить его дочерей[47].

Как большинство людей, Фридман продолжал верить, что Эдита и Лея работают на словацкое правительство и вернутся через три месяца, но они с женой сильно стосковались по дочерям. Почему бы не пойти к начальству рабочего центра и не попросить, предъявив документы, чтобы их отпустили? А может, вместе с ними – и Аделу Гросс.

Но господин Балдовский и Эммануил Фридман были не настолько наивны, чтобы не предусмотреть запасной план. Если с освобождением возникнут проблемы, то Балдовский должен будет разыскать их и помочь бежать. А когда они уже сядут в поезд, им грозить ничего не будет, поскольку у них на руках освобождения, а едут они в сопровождении нееврея. Таков был план.

Господин Балдовский, не мешкая, купил билет до Жилины, где пересел на другой поезд, ехавший к польской границе.

Сквозь метель сторожевые вышки казались мрачными великанами. На колючую проволоку налипли гроздья снега. В ореоле от горящих на вышках прожекторов двигались темные силуэты эсэсовцев. Снег падал стеной в темноте, забиваясь в глаза девушкам, которые нерешительно выходили на лагерштрассе и строились на утреннюю поверку. Никому не хотелось покидать помещения и идти под внезапный апрельский снегопад – ни эсэсовцам, ни собакам, ни капо. А новым узницам – и подавно. Их ноги, обутые лишь в разболтанные деревянные «шлепанцы», утопали в снегу по самые щиколотки. Ветер продувал сквозь дырки от пуль и пробирался по голым ногам под одежду. Они пытались выстроиться как можно ровнее, смаргивая снег с глаз и стараясь не дрожать. Вдоль шеренг с надменно-начальственным видом вышагивал комендант Рудольф Гесс, который появлялся в женском лагере нечасто. Снег не попадал внутрь его высоких ботинок, и, расхаживая туда-сюда, он свирепо наблюдал, как капо пересчитывают обездоленных девушек. Начало светать, но было все равно темно. «Нас еще пересчитывали, и я услышала, как эта эсэсовка [Йоханна Лангефельд] говорит ему: „В такую погоду их нельзя отправлять на работу“.

Гесс топнул ногой и заорал на нее: „Для евреев нет никакой погоды! “»