Их было 999. В первом поезде в Аушвиц

Почему Ленка смогла им написать, а Магдушка и Нюси не могут? Ленка, разумеется, старше, она более взрослая, но Магдушка тоже всегда отличалась ответственностью. Неужели она так занята, что не может написать своей семье? Что с ней? Ведь открытки приходили и от других девушек, депортированных вместе с Магдушкой и Нюси. Почему же времени не нашлось именно у их дочерей?

Гартманы были образцом простодушия – они верили в то же, во что верили и другие семьи, полагая, будто их девочки живут где-то в общежитии, регулярно общаются друг с дружкой, вместе принимают пищу, получают из дома продукты, деньги, одежду, постельное белье и, самое главное, новости. Они и подумать не могли, что почти все отсылаемое ими в Аушвиц конфискуют эсэсовцы.

В замкнутом пространстве запертого вагона для скота, отправляющегося в Люблин, Рудольф Врба – который позднее прославится побегом из Аушвица, – слушал, как соседи обсуждают открытки от девушек из лагеря. Владелец мелкой зеленной лавки Захар сидел рядом со своей дочерью-подростком, деловито шлифующей ногти.

– Моя двоюродная сестра уехала в первом эшелоне, а давеча написала, что у нее все в порядке, – сказала она, оторвавшись от маникюра. – Еда нормальная, работа не слишком тяжелая. – По веснушчатому лицу пробежала тень. – Но я не поняла одну вещь. Она передает мне привет от своей матери. А ее мать умерла три года назад.

– В письме от сестры меня тоже кое-что удивило, – откликнулась женщина, нянчившая грудного ребенка. – Она написала, что старина Якоб Раков – в прекрасной форме. Но Якоб уже сто лет как разбился на машине.

«В воздухе повисла легкая паутинка сомнения», – пишет Врба.

Пассажиры принялись открывать чемоданы и перебирать открытки от девушек, работавших в каком-то польском лагере. И в самом деле, в других тоже обнаружились странности – «о давно умерших людях говорилось, как о живых, либо упоминались события, которые произойти не могли». Зачем их дочерям и сестрам писать такую бессмыслицу? Отдельная семья сочла бы подобную приписку случайностью и не обратила бы внимания, но теперь, когда стало понятно, что та же история – у многих, вагон охватило дурное предчувствие. Перечитывая открытки вслух, люди теперь по-иному воспринимали зашифрованные послания. Но они столь же быстро убедили себя, что волноваться все равно не о чем.

Семьи, получившие открытки, были обречены не разглядеть завуалированные предостережения, которые девушки не могли написать открытым текстом. Куда легче поверить заверениям президента Тисо и пребывать в убежденности, что их просто переселяют, чем осознать, что они погибнут, как Якоб Раков в разбившейся машине. Ведь Тисо, в конце концов, сдержал слово – теперь он депортирует евреев семьями, а не увозит только девочек, как это было в марте.

Когда отправка семейных эшелонов превратилась в систему, юный Иван Раухвергер вновь отправился в Попрад, чтобы помочь семьям, только что помещенным в те самые казармы. «Я увидел огромную массу расчеловеченных людей в душераздирающем горе и отчаянии. Макияж у женщин растекся по щекам, работает лишь пара водопроводных кранов, унитазы в большинстве сломаны, мужчины небритые, нервные, дети плачут, коек на всех не хватает. Меня осадили женщины, которые принялись умолять: „Прошу, сходи в мой кабинет, я оставила на столе диплом, а я врач и, может, им пригожусь“.

„Мне нужны очки. Я полуслепая, а очки забыла на тумбочке у кровати, прошу, привези их“.

„У меня диабет, а инсулин остался дома, мне без него не выжить“.

„Мои прокладки – в ванной. Прошу, мне они сейчас нужны“.

Я отправился назад, но все их дома стояли запертыми. Мы смогли только привезти им кое-какую еду, туалетную бумагу и женские прокладки».

Их домами и всем, что находилось внутри, завладели гардисты. «Мы наблюдали, как они с довольным видом входят в дома и квартиры наших друзей и выходят оттуда с охапками постельного белья, скатертей, одежды и других вещей. Потом они начали выходить с картинами, статуэтками, коврами, а ближе к вечеру стали подъезжать на телегах – за мебелью. Через месяц они стали законными владельцами всей этой собственности».

В открытке, которая однажды пришла из Аушвица в городок, где жил Иван, говорилось, на первый взгляд, все то же самое, что и в остальных: «Немцы принимают нас неплохо. Мы тут трудимся, но работа не слишком тяжелая. Еды достаточно, гигиена в бараках нормальная. Наша семья – почти в полном составе, если не считать дядю Малаха Гамавета. Надеемся, что и он скоро будет с нами». На иврите «Малах га-Мавет» означает «Ангел Смерти». Сюзи Хедь была права.