Их было 999. В первом поезде в Аушвиц

«Дорогая Ленка! Тебе написали уже все, теперь и я попробую. Мы живы-здоровы. Жаль только, что наша тетя [то есть сама Ленка] не с нами. Мы все время говорим о тебе и Магдушке.

Как хотелось бы прислать тебе что-нибудь. Пишите вместе с Магдушкой. Мы тебя все целуем.

Твой Миланко».

Ленку, как и всех остальных канцелярских функционерок, разместили за пределами огороженной колючей проволокой территории Аушвица I и Биркенау, в подвальном помещении под штаб-квартирой СС. Там имелись настоящие двухъярусные кровати, одеяла и даже душ. Поскольку они жили и работали в окружении эсэсовцев, то должны были всегда быть опрятными, хорошо одетыми и привлекательными. Поэтому их не брили наголо. «Некоторые даже носили чулки». Хотя их работа не требовала больших физических затрат, они получали дополнительные порции хлеба. Кое-кому удалось набрать в весе.

Выполнявшим тяжелую работу узницам было тяжело смотреть, как те же девушки, которые приехали сюда в марте вместе с ними, теперь ходят по лагерю с видом превосходства, с уложенными в прическу волосами и в гражданской одежде, которую отобрали у евреев. «Мы видели, что есть те, кто живет лучше нас, – вспоминает Эдита. – Кто имеет возможность починить обувь или одежду, кто сидит и работает в кабинетах». Им повезло – если это слово вообще применимо к кому-нибудь в Аушвице.

Некоторые функционерки работали за колючей проволокой: блоковые и штубные старосты, блоковые писари. «На работу ты должна была шагать с песнями, – говорит Эдита. – Даже если у тебя жар, тебе все равно приходилось идти вкалывать, а они всегда оставались под крышей. Все блоковые уцелели. Все до единой».

Блоковые старосты оказались в непростой ситуации: им, как и их коллегам-капо, нужно было угодить эсэсовцам, поэтому они применяли физические наказания к девушкам, со многими из которых выросли вместе. Эдита тоже получила «пару шлепков» от своей блоковой – хотя они ехали с ней в первом транспорте. У этой старосты и ее сестры была жуткая репутация, но даже 75 лет спустя Эдита не желает называть их имен из опасений, что это бросит тень на их детей и на других членов семьи. Ведь «если ты с первого транспорта и осталась в живых, значит, ты совершила нечто исключительное – причем не всегда хорошее».

«Самым важным [для функционерок] было занять место, возвышающее их над массой и дающее им особые привилегии, – сообщал Гесс в своем дневнике, – работу, которая, в известной мере, оградит их от непредвиденных ситуаций и смертельных опасностей, улучшит физические условия их жизни». Аушвиц сам по себе был беспощадным местом, и его беспощадность в полной мере проявлялась и в среде функционерок. Малейшая оплошность – и тут же донос, разжалование, и – назад в Биркенау, если не хуже. По словам Гесса, женщины «не гнушались ничем, шли на самые отчаянные шаги, лишь бы освободилась безопасная должность и они смогли бы сами ее занять. Победа обычно доставалась самым неразборчивым в средствах мужчинам или женщинам. „Нужда всему научит“, а здесь это был насущный вопрос жизни и смерти в прямом смысле».

Получая заветную должность, ты спасаешь себя, но когда при этом ты бессилен спасти других – особенно тех, кого любишь, – это порождает сложные психологические проблемы[57]. И далеко не все хотели занять это важное место. Рена (№ 1716) отвергла выпавший ей шанс стать штубной, поскольку ей претила моральная двойственность, которую подразумевает подобная роль. «Я не смогла бы отбирать хлеб у таких же, как я, голодных, и бить таких же, как я, несчастных». В чем бы твои функции в Аушвице ни состояли – будь это тяжелый физический труд или обязанности старосты, эсэсовской секретарши, – все равно «для выживания тебе требовалась „крепкая броня безразличия“».

«Нередко бывало, что получившие эти спасительные должности люди, стоило им узнать о смерти близких родственников, вдруг теряли хватку, сникали. И это происходило без всякой на то физической причины – болезни или плохих условий». Гесс определенно видит в этом еврейскую неполноценность: «Все евреи отличаются сильными семейными чувствами. Если умер кто-то из близких, еврей начинает думать, что и ему жить теперь незачем, а значит, и бороться за жизнь не стоит». Но ведь в таком случае число «сдавшихся» в Аушвице должно было быть больше.