Их было три

— Так-то, госпожа! При этом он смеялся каким-то булькающим смехом, точно смех в его груди слился с болью старых обид. Затем, сняв с вешалки старый треух, направился к дверям. У порога он обернулся, точно желая ещё что-то сказать. И не произнёс ни слова. Свёрнутый жгутом треух он расправил и надел на голову.

Когда дверь за Фредисом закрылась, щёлкнул крючок, и Илма шёпотом спросила:

— Ушёл?

И, лишь получив утвердительный ответ, вышла из комнаты.

— Сумасшедший!

Ни Лиена, ни Гундега ей не ответили. Заметив на табуретке брезентовые рукавицы Фредиса, Илма сердито сбросила их на пол. Гундега наклонилась поднять.

— Оставь, — резко сказала Илма.

Гундега всё-таки подняла и положила на лежанку.

— Такому опасно и топор доверять, — не унималась Илма. — Взбесится, всех нас убьёт.

Опять молчание.

— Даже растопки, лодырь, не принёс! И плита не затоплена.

Гундега встала и поспешила в сарай за щепками, радуясь, что может уйти из кухни. Светя фонарём, она собирала щепки в фартук. Вдруг кто-то кашлянул в глубине сарая.

— Кто там? — испуганно окликнула Гундега, подняв фонарь выше, но, ослеплённая светом, ничего не уьидела.

— Это я, — послышался голос Фредиса. И Гундега увидела его самого. Он сидел, ссутулившись, на козлах для пилки дров.

— Идите в комнату, дядя.

Фредис пошевелился, в темноте что-то мелькнуло — он, наверно, махнул рукой.

Гундега стояла с полным фартуком щепок и не знала, что делать.

— Иди, Гундега, — проговорил он.

— А вы?

— Я ещё посижу.

— Здесь холодно.

— А как же крысы тут живут? — с горечью сказал Фредис.

— Ой! — приглушённо вскрикнула Гундега. — Разве здесь тоже есть крысы?

— А как же! Давеча впотьмах одну чуть за хвост не схватил.

— Брр!

— Страшно небось?

— А вам? Вам не страшно?

— Я привык, Гундега. Ко всему привыкаешь — к темноте, к крысам. Говорят, даже к голоду привыкают, только не к боли. Так оно и есть: один ли день больно, неделю или месяц — всё равно тяжело.

— Это верно, — согласилась Гундега. — У меня однажды так сильно болел зуб, что я три ночи не могла заснуть.

— Это ещё ничего, если только зуб…

В сене что-то зашуршало. Наверно, крыса.

— Вы ещё долго будете сидеть, дядя?

— Ляжет спать барыня, пойду соберу вещи и — айда!

— Жаль.

— Кого жаль? — с неподдельным изумлением воскликнул Фредис. — Меня?

— Да, — просто ответила Гундега.

Фредис засмеялся таким же странным смехом, как давеча на кухне.

— Смешно. Я никогда не думал, что кто-то пожалеет о моём уходе. Не так, как Илма, как госпожа жалеет о сбежавшем работнике, а просто как о человеке. Я всю жизнь мечтал уйти из Межакактов, оглянуться на перекрёстке и плюнуть.

Фредис резко задвигался, и козлы под ним заскрипели.

— Ты, Гундега, думаешь, что я впервые здесь торчу? — Он поднял голову. — Смотри, какой дырявый сарай — хоть звёзды считай в ясные ночи. «Алфред, — сказала она, — к весне у тебя будет работа — крышу чинить…» Но Алфред поднял шапку — будь здорова, уважаемая госпожа! А госпоже, конечно, не по носу табак… Этот сарай старше меня. Мальчишкой я здесь чуть хребет не сломал. Залезли мы на самый конёк, стали баловаться, я — кувырком на землю и сломал ключицу. Долго ходил скособочившись. И на всю жизнь у меня одна рука так и осталась словно парализованная, хорошо ещё, что левая. Не взяли ни на военную службу, ни на войну… Мой отец любил, чтобы всё было шикарно и красиво. Если женщина носила фамилию Бушманис, она должна была быть прекрасной как роза, а мужчина — стройным как олень. Я выполнял всю работу не хуже других, не мог только таскать большие тяжести, но, несмотря ни на что, так и остался в глазах отца только калекой… кривым Фредисом. Подростком я не раз выплакивал здесь своё горе, в юношеские годы спал здесь на сеновале, потом пилил и колол дрова… Вот и сегодня сижу тут.

Фредис сидел и, разговаривая старческим голосом, прощался с ещё более старым сараем, куда сквозь дырявую крышу заглядывала голубоватая мерцающая звезда.

— Нехорошо дурно говорить о покойниках, — продолжал он. — Ну, я и молчал, забыл уже об этом. Только если кто начнёт ворошить грязными руками мою жизнь… Ведь с этой самой Маргриетой мы полюбили друг друга ещё давным-давно, когда она здесь батрачила, но отец — ни в какую. Так и осталось. Куда бы мы делись — нищие, голые, ведь дом наследовал Фрицис, как старший сын. Потом Маргриета вышла замуж, а теперь овдовела.

Слышно было, как Фредис вздохнул.

— Мы теперь, конечно, будем вместе, но это уже не то, что могло бы быть прежде. Два угасающих старых человека. Тогда отец обещал учить меня. Фрицис получил дом, а я вместо школы — вот что! Кукиш я получил.

Козлы опять жалобно скрипнули.

— Надрывался на работе при жизни отца. Трудился от зари до зари в то время, как Фрицис в главной зале Межакактов поил немцев, работал в поте лица, когда Фрицис с бандитами скитался по лесам. А теперь батрачу у этой суки. Довольно!

Он вдруг вскочил: