Икона

День ото дня чекалинские церкви принимали под свои купола всё больше и больше бывших безбожников. Пытаясь объяснить себе окаменение Веры Карандеевой, они терялись в дебрях предположений, одно невероятнее другого, и находили ответ только в одном: Бог существует. Иначе ничего не объяснить. Именно в это время познаёт Его Карандеева Вера… прямо среди них.

Испуганные скандалом на Волобуева, городские и областные власти спохватились и послали в опасный дом, затягивающий советских граждан в религиозный омут, наряды милиции.

Молодые ребята в форме вызвали у людей недоумение: они-то что здесь делают? Но удивление длилось несколько мгновений: борьба с религией же! Как это мы забыли за три дня?

– Неужто погонят? – зашепталась толпа и перестала заглядывать в чёрные окна дома, скрывающего окаменевшую девушку.

Погнали.

– Разойдись! – закричали мощные басы. – Нечего глазеть! Разойдись по домам!

– А что такое, милки? – залепетала маленького роста старушка. – Вы её арестовывать хотите?

Неприветливый капитан хмуро глянул на него и процедил:

– Если притворяется, то арестуем. Если нет – в психлечебницу определим.

– А если не притворяется и не психическая? – крикнул из толпы парень.

– Там посмотрим, – сурово ответил капитан. – Разойдись, я сказал! В тюрьму захотели?

– Да что тут такого – у забора постоять? – громко спросила дородная женщина в сером пуховом платке и тёмно-коричневом зимнем пальто.

– Запрещено исполкомом, – отрезал капитан. – Ещё вопросы имеются? Если да – в «воронок» по одному.

Залезать в «воронок», несмотря на явленное чудо, немного пострадать за Христа никто не захотел, и вскоре улица Волобуева, к мрачному удовлетворению капитана, опустела. Он выставил часового у калитки и с четырьмя милиционерами зашёл в холодный тёмный дом. На всякий случай вытащив из кобуры пистолет и взведя курок, капитан сделал несколько шагов по сенцам, по кухне и встал на пороге гостиной.

Никто здесь не убирал, и безпорядок на столе, запах от гниющей пищи вызвал лёгкий приступ тошноты. Мелькнула мысль, что надо бы прислать сюда уборщицу, чтобы вынесла отбросы на помойку и протопила избу. Тихо. Прямо ни шумка, ни шелеста.

Посреди комнаты стояла девушка с открытыми глазами. К груди прижала обеими руками икону ликом наружу. На завитых распущенных волосах отдыхал бледный луч солнца, вырвавшийся с улицы из-за занавески. Не вздрогнет подол нарядного платья. Не шевельнутся губы.

– И, правда, что ль, окаменела? – вырвалось у капитана, до последнего мгновения уверенного в том, что слухи врут.

Его слова взорвали мертвейшую тишину. Милиционеры, как один, вздрогнули.

– Глубоков! – позвал капитан, не в силах оторвать от живой статуи глаз. – Пойди, проверь, чего она там, дышит?

– А чего я… – тоном уличённого в проказе школьника начал было вызванный милиционер, но тут же смолк, сам испугавшись смелого своего отказа.

Капитан недвусмысленно повёл пистолетом.

– Не рассуждать.

Глубоков набрал в грудь побольше воздуха, как перед погружением в воду, и, шаркая сапогами по деревянным половицам со скомканными половиками, направился к девушке. Встал перед ней, протянул руку, вытянув указательный палец. Ткнул. Перевёл дух.

– Т-твёрдая. И х-холодная, – сообщил он.

– Понятно, что твёрдая и холодная, – раздражённо бросил капитан. – Живая? Дышит? В отчёте врача Водовсковой написано, что пульс и дыхание очень редкие. Вот стой теперь и лови.

– Её ловить? – испугался Глубоков и отпрянул в ужасе.

– Дурак. Пульс и дыхание лови.

Капитан вздохнул с чувством навалившейся на него ответственности, оглядел гостиную более внимательно.

– Нестерихин!

– Я, товарищ капитан!

– Сходи, вызови «неотложку», и уборщиц каких-нибудь найди прибрать тут.

– Есть, товарищ капитан!

Широкоплечий румяный Нестерихин мгновенно исчез, протопав тяжёлыми ногами по сенцам. Капитан сел за край стола, расчищенный вчера Александрой Вадимовной Водовсковой.

– Надо выставить оцепление по периметру, чтобы народ не шастал, – проворчал он, убирая в кобуру пистолет и закуривая. – Глубоков!

– Я!

– Останешься здесь. Латыев, во двор. Бородий – у ворот. Впускать только по письменному приказу.

Дымя нещадно, он мельком взглянул на Веру и вышел, чтобы расставить оцепление из прибывших милиционеров. Затем он поехал докладывать начальству. Начальство мрачно выслушало и отказалось верить. Поехало само инкогнито. Увидело, побелело, выкурило подряд три сигареты. Выматерилось.

– Вот сука. И что теперь делать?! В центре узнают – голову снимут.

И в жутком расстройстве умчалось, отчаянно рассматривая варианты замалчивания скандала.

«Комсомольцев подключить, вот что, – лихорадочно размышлял первый секретарь обкома Ефрем Епифанович Еникеев. – Самых активных. Подкованных в научном атеизме. Чтоб ходили тут, разъясняли, будто никакого чуда и в помине нет. И корреспондентов этих собрать, велеть, чтоб на первую полосу разоблачение написали. И ловить слишком разговорчивых, беседы проводить, подержать под арестом пару недель, взыскания за длинный язык… Прямо сейчас и начнём».

И работа по борьбе с чудом, явленным Богом в новогоднюю ночь, началась.