Иллюзия разобщенности

Моя мать выросла в Англии, у нее акцент. Когда она была маленькой, дедушка Джон иногда просыпался с криком. В конце концов, Харриет заставила его раз в неделю отправляться в деревню и пить чай с другими ветеранами Второй мировой. Этот ритуал он исполнял, пока не осталось никого, кроме него. Мама сказала, что это его изменило, он стал больше бывать с ней рядом, стал копать с ней картошку, прямо в костюме, а потом ложился в грязь и хрюкал, как свинья.

Мои бабушка и дедушка очень друг друга любили. Я часто думаю, как получилось, что у них всего один ребенок.

Первый раз у меня был на пляже во время вечеринки по случаю годовщины свадьбы родителей, когда стемнело, и все болтали, разбившись на группки, на веранде. Мне было двадцать. Его звали Джулио. Они с матерью специально приехали из города на праздник. Я знала его с детства, его семья круглый год снимала дом по соседству. Амангасетт в те времена был не ближним светом. На нашей улице стояло всего три дома.

В те времена мать Джулио приходила и пила с моей матерью вино, сидя на террасе. Мы с Джулио часами играли. Мои родители всегда любили пить и разговаривать.

Когда я была подростком, они усаживали меня на диван между собой и клали мне на колени свой свадебный альбом. Поженились они в январе, в восьмидесятые. На медовый месяц поехали в Токио, но большую его часть провели в Киото, который, как говорил отец, рассказывал не только об истории Японии, но и древнего Китая. Они медленно переворачивали страницы. Я слышала, как их пальцы касаются пластика.

— А вот твой папа ест первый кусок свадебного торта.

— Вообще-то, она меня кормила из рук, — сказал папа. — Тогда мне было неловко, но потом я был рад, что она так поступила.

— Почему? — пожелала узнать мама.

— Потому что я понял, что теперь это мои руки.

— Твои руки! — мама рассмеялась. — Ты спятил.

По-моему, люди были бы счастливее, если бы чаще признавались в таких ужасно важных мелочах. В каком-то смысле мы все пленники — каких-то воспоминаний, или страха, или разочарования; всех нас определяет нечто, что мы не можем изменить.

То, как я лишилась невинности с Джулио после праздничной вечеринки родителей, было потрясающе. У него была девушка, но иногда приходится нарушать правила, потому что ничто в мире не совершенно.

За много лет до того, когда Джулио жил по соседству, он учил меня кататься на скейтборде. Держал за руку, пока скейт катился. Потом я, смеясь, но решительно, дошла до вершины холма. Джулио разнервничался, но я не боялась, потому что знала дорогу, а машину бы услышала. Помню, как из-под колес летели мелкие камешки. Откуда мне было знать, что парень соседки приехал из города на Песах и припарковался на дороге?

Ночь я провела в больнице Саутгемптона.

Доктор сказал, что мне очень повезло. Отец ответил ему: «Все вы вечно так говорите», — и доктор хихикнул. Потом мама спросила, тот ли это приемный покой, куда привезли Мэрилин Монро.

Джулио пришел чуть позже, с матерью, принес цветы. У него словно лето было в руках.

Я сказала, что не нужно было приносить цветы, что я пока не умерла. Но он не засмеялся. Все говорили ему, чтобы глядел веселее.

А потом все ушли, и мы остались одни, и Джулио все плакал и плакал. Сказал, что его родители разводятся. Через три месяца они съехали, и Джулио переселился на Парк-Слоуп. Мы иногда виделись, а потом встретились на годовщине моих родителей, но лучшие дни нашей дружбы остались в прошлом.

У меня сегодня вечером свидание из-за того, что на прошлой неделе в автобусе кое-что произошло.

В тот день автобус был полон. По пробкам мы еле ползем. Я понимаю, где мы, по длине поворотов и подскокам на железнодорожных рельсах.

Когда в автобус льется солнце, я надеваю темные очки и дремлю. Чувствую, как у меня закрываются глаза. Засыпать — это как выходить на замерзшее озеро. Лед становится все тоньше и тоньше, а потом вдруг проваливаешься.

Когда рядом со мной кто-то сел, я проснулась.

— Добрый день, — сказал чей-то голос.

Молодая женщина. Когда мы выехали на лонг-айлендское скоростное шоссе, она уже объяснила мне, что едет в аэропорт, впервые встретиться со своим отцом.

Я улыбнулась и сострила, что тоже никогда не видела своего отца.

Она коснулась моей руки, не понимая, что я слепая.

— Это неважно, — прошептала она. — Он вас чувствует.

И я внезапно подумала о Филиппе — там, в море.

Я так долго его представляла, столько дней прошлым летом вызывала его в воображении рядом с нами на отцовской яхте.

Я чувствовала, как он рассекает волну с грузом рыбы в трюме.

В доке жужжат погрузчики.

В то утро я позвонила из кабинета Дейву. Поначалу он не мог вспомнить, о ком это я. Потом я ему напомнила, как он меня забирал от Гозмана в Монтоке. Он спросил, знаю ли я, как фамилия Филиппа.

В тот вечер, когда я ехала на автобусе домой, Дейв позвонил и сказал, что ничего пока не выяснил, что Дженет поспрашивает. Я поблагодарила его, но почувствовала, что потерпела поражение. Перед тем как повесить трубку, Дейв сказал, что если Дженет не сможет найти Филиппа, он с ней порвет.