Imago (СИ)

Харлин с ее язвительными репликами, острыми углами очков, за которыми надежно спрятан взгляд, белизной халата, способной посоперничать с ангельским опереньем.

Ему на сто лет не сдался этот ангел. Ему куда больше по душе веселая хохотушка, специально напяливающая шортики еще покороче, чтобы у проходящих мимо глаза из орбит вылетали. С размазанной помадой на губах. С разноцветными хвостиками, окунутыми в яркую, неестественную краску, и с золоченой надписью поперек шеи, чтобы каждый увидел, чья она собственность.

Но Харли не умеет смотреть так, как это делает Харлин.

Цепкий взгляд из-под острых стекол вонзается в лоб Джокера, сверлит и точит дыру, сквозь которую скоро мозги потекут, ждет, когда же он раскроется.

Как в игре — ты или улыбаешься и держишь маску, или мертв, проиграл, тебя больше нет.

А Джокер умеет носить маски. Его лицо — это и есть маска, под которой только лоскуты кожи, натягивающие череп, прячущие под собой новехонькие, сверкающие сталью зубы, заточенные до остроты, почти как у акул. И пустота вместо мозга.

Джокер даже благодарен чему-то там всевышнему, что он безумен. И все свои штучки сука-психиатр может обратить на себя, если ей станет скучно. А от него не дождется.

Так что он ждет, наблюдает за Харлин, занявшей чужое тело, брезгливо и с видимым отвращением.

— Где я? — Харлин всегда задает один и тот же вопрос. Как будто проснулась посреди зачарованного сна, во дворце, заполненном монстрами и шипованной оградой, усеянным костями рискнувших забраться так далеко.

Совершенно нормальная и такая уродливая среди ненормальности, в полной мере осознающая разве только то, что стоит напротив Джокера, развалившегося в кресле.

— В аду, — Джокер старательно выковыривает запекшуюся кровь из-под ногтей ножиком. Серебристое лезвие рыбкой сверкает в его руках, заставляя Харлин нервничать еще больше.

— Что ты со мной сделал? — задает она второй вопрос. Наверное, чувствует же боль в ушибленной щеке, глотает соль и железо с пузырьками во рту, а еще ей достаточно просто глянуть на свое тело.

Оно раскрашено белесыми узорами, выбитыми на коже прикосновениями этого ножа. Изрисовано витиеватыми вензелями — J.

— Пока ничего, тыковка, — Джокер ухмыляется, а затем прекращает возню с ногтями. Какая разница, если через полчаса руки все равно будут по локоть в крови. Хоть ты подрезай ногти под самую лунку, выдирай из пальцев, оставляя просто мясо. — Пока ничего.

Он смотрит, как она бледнеет, теряя остатки краски на лице, и без того слишком белом. Как затравленно бегает ее взгляд от стола, за которым расположился Джокер, и до двери, запертой на ключ изнутри.

Эту суку-психиатра, собравшуюся разобрать его по кусочкам и выдавить по капле все сумасшествие, можно запереть только изнутри. В теле тыковки.

А потом заставить заткнуться.

Чем он и собирается заняться.

Харли всегда стонет от его прикосновений, захлебывается наслаждением и остротой ощущений. А вот Харлин кричит и бьется как птица в силках. Затравленно глядит исподлобья, отворачивается, пока Джокер не хватает за подбородок и удерживает так, чтобы она не могла избежать контакта.

Глаза за стеклами очков кажутся еще больше, испуганнее. Понимающие всю глубину бездны, куда она сейчас свалится, но пока держится за самую кромку дрожащих радужек.

У Джокера даже цвет глаз жуткий. То ли черный, то ли синий, то ли серый, то ли какая-то муть из красок, так сильно взболтанных и смешанных, что не разберешь, где заканчивается один мазок и начинается новый.

— Бу! — говорит он одними губами, и Харлин каменеет, чувствуя острый ноготь, царапающий висок на манер пистолета. Хотя Джокеру и пистолет не нужен. Прикосновения его смертельны, как и сам он — ядовитое лекарство от любой болезни, начинающейся со слова человек.

— Нравится? — он задирает любимую майку Харли, ту самую, что исписана черным и красным, до шеи, вынуждая Харлин смотреть на изуродованный белыми полосками живот.

Это его рук дело, его творение — надпись Joker, выцарапанная ножом, тонкими острыми линиями, почти зажившая, наполовину растворившаяся на белой коже.

Надо бы подновить. Особенно заглавную букву.

— Ты гребаный… — шипит она, но затыкается прежде, чем с языка слетит слово псих. Отлично знает, что ему ничего не стоит убить ее, так что нарываться не стоит.

— Договори до конца, тыковка, и мы проверим, как тебе будет жить без языка. Сущий пустяк, ведь правда?

Хотя нет, Джокер и сам знает, что отрезать кусочки от своей Харли, любимой Харли он не станет. Лучше выкурить эту сучную вторую личность, пока она не успела натворить делов. Сбежать, например.

Или сдать его Бэтмену. С психиатров станется.

— Ну что, приступим? — Джокеру уже не терпится. Он так любит играться. А это, наверное, идеальная игрушка. Почти как новенькая. Но уже любимая, так что ломать и выбрасывать потом не придется.