Imago (СИ)

Распятая на операционном столе, раздетая догола и растерявшая всю свою напускную уверенность, Харлин Квинзель больше не хохочет над его несмешными шутками. Только тонко вскрикивает каждый раз, когда он загоняет острие ножа ей в бедро, ровнехонько рядом с предыдущим порезом. Линии такие четкие и ровные, что ему самому хочется любоваться ими вечность. Вскрытое тело всегда кажется куда красивее, чем обычно, наверное, потому что теперь оно предлагает ему то, что не предназначено для простых взглядов.

Истину, заключенную в тонких тяжах мускулов, в мягких тканях, в набухших каплях крови, выступающие под новым росчерком.

Кровавая история, записанная на девственно-белой коже.

— Ты все равно ее не получишь, — сбито бормочет она, обещает, выплевывает эту никчемную ложь. — Я всегда буду вместо нее. Это мое тело, это я, я ему хозяйка, тебе ясно?

— Посмотрим, — и Джокер ведет новую линию. В этот раз куда глубже, и острие царапает по кости, заставляя Харлин выть от боли. — Видишь ли, Харлин, нам без тебя куда лучше. Мы не планируем, не рассчитываем, не думаем. Мы просто наслаждаемся тем, что получаем, тем, что отбираем. И тем, кого убиваем.

— Ты псих, — ей плевать, если он убьет ее. Где-то между болью и забытьем рождается чистая ярость, которую не заткнуть предупреждениями вроде — Не подходите к монстру, он кусается. — И тебя однажды поймают и сгноят в Аркхэме.

— О, Харлин-Харлин-Харлин, — Джокер даже отвлекается от рисования, — ты разве забыла, что я там был… сколько, десять? Нет, двенадцать раз. Уже тогда сидел, когда ты была вот такой крошкой, — он машет рукой возле пояса. — И знаешь, что я тебе скажу? Ваша хваленая бесплатная медицина — это полная лажа. А вот я тебя вылечу. В два счета.

Процедура кровопускания будоражит его. Пока она лежит и истекает красными липкими лужицами, капающими на пол, он чувствует себя живым. Сытым. Довольным. Ему все еще хочется сделать что-нибудь эдакое, но уже не с Харлин. Ему нужна Харли, чтобы позабавиться. Затрахать ее до полусмерти, вылизать все раны до последней, а потом прижать к себе так, чтобы заткнулась, задушенная в объятиях.

— Скажи мне, Харлин, чего ты больше всего боишься? Ну? Помнишь?

Она сама рассказывала ему, и теперь Джокеру кажется, что она сейчас сама выскочит из этого исполосованного тела и понесется по коридорам бестелесной тенью, воющей и рыдающей.

Все маленькие девочки боятся темноты. И монстров под кроватью.

Только в случае с Джокером монстр уже давным-давно там не живет. Выбрался наверх и обосновался в теплой постели, ожидая свою любимую жертву.

— Нет-нет-нет, пожалуйста, — она мотает головой, потому что это все, чем она может пошевелить, остальное тело надежно примотано к операционному столу, закреплено до красных пережатых следов.

А на голову ей уже опускается черная ткань мешка, облепливает лицо и глушит все вопли-стоны-проклятья.

Мешок надежный, так что через пару минут у нее попросту закончится воздух. И тогда она наконец заткнется. Окажется там, где боится быть больше всего. В нигде.

Без отвратительного выражения на лице и голоса распростертое перед ним тело снова превращается в Харли. Его любимую тыковку с офигительной кожей, разрисованной алой кровью, с тонкими хрупкими руками и крепкой задницей, за которую руки так и чешутся ухватить.

Ему никто не запретит, так что Джокер так и поступает, гладит и щиплет исполосованное шрамами тело, сжимает ее грудь в ладонях, прикусывает розовые соски, растирает клитор, подготавливая Харли к себе.

Стол под ними ходит ходуном. Сначала Харлин сопротивляется, но он трахает ее с такой силой и жестокостью, что ей проще отключиться. Или хотя бы заткнуться.

— Тыковка, такая сочная тыковка, — Джокер проводит ножом наискосок, оставляя на шее тонкую линию, слизывает соленую кровь, пахнущую остро и железно, сжимает плечи, оставляя синие следы от полукружий ногтей. Он выбивает из нее весь дух, опускаясь всем телом, выбивает чертовую Харлин, которой не место в его царстве безумия.

— Харли, детка, вернись ко мне, — шепчет он, прижимаясь к лицу Харли, спрятанному под черный мешок, щекой дотрагивается до теплой ткани, еще немного — и окончательно сойдет с ума, принявшись целовать его, как будто это поможет.

— Харли, — зовет он ее, хрипло от наслаждения. Она чувствует то же, в этом он уверен. Она ведь любит это не меньше его. И нехватку кислорода тоже.

Харли или Харлин трясет, кадык ходит вверх-вниз, взлетая под самый подбородок, когда дышать больше нечем. А потом она замирает, вместе с ним, потому что ему слишком хорошо, чтобы двигаться, а ей слишком хорошо, чтобы жить.

— Детка… — он приходит в себя, двигает занемевшим после оргазма телом, распутывает веревки и сдирает с ее лица черную ткань.

На него смотрит Харли. Настоящая Харли, безумная как и он сам, искренняя в своей одержимости, зареванная и с покрасневшим лицом.

Она хлюпает носом, кашляет и задыхается.

— Она ушла, ушла, пирожок, — хрипит она, улыбаясь. Ей так больно, что она пошевелиться не может, а она улыбается во весь рот, — спасибо, спасибо тебе.