Imago (СИ)

Харли не успевает вырваться, как ее уже тащат к столу, укладывают на него с бесцеременностью, будто она кусок мертвого мяса, и пристегивают к поручням.

— Так-так, — Джокер подкатывает ее стол, располагая точно под колпаком света, заставляя Харли слепо щуриться, чтобы словить его взгляд. — Что тут у нас? Тыковка, одна маленькая…

Он разговаривает сам с собой, натягивая на руки перчатки и шевеля пальцами в каком-то пугающем жесте.

— Маленькая, сладенькая тыковка, которую нужно разделать.

В его руках появляется нож. Небольшой и острый, сверкающий так ярко, что Харли кажется, он просто сияет. За головой Джокера тоже сейчас свой нимб, так что он совсем как безумный ангел. Только без крыльев. Зато с улыбкой, полной кинжально-острых зубов, готовых распотрошить ее, и ножом.

— У тебя замечательная кожа, куколка. Такая плотная, сильная, — Джокер расстегивает рубашку и обнажает ключицы, водит по ним острием, оставляя тонкие красные царапины. — Только вот она тут лишняя.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо, — первый порез отзывается болью, и Харли заходится от крика. — Мистер Джей, не надо!

— Не надо? — совершенно искренне удивляется тот. Как будто это нормально — разрезать девушек пополам, потому что внутри они вкуснее, чем снаружи. — Харли, тыковка, ты же так хотела, чтобы я взял тебя с собой. Ты же знаешь, почему я взял?

Она отрицательно мотает головой, а над нею уже склоняются другие лица. У одного из мужчин в руках кожаный ремень, и он протягивает его Джокеру.

— Я взял, потому что мне показалось, что я увидел тебя настоящую. Вот умора, да? — Джокер заходится хохотом, продолжая расцарапывать острым кончиком ножа ее шею. — Только она еще не здесь. А внутри, — нажим усиливается, и на коже выступают капли крови. — Ты как куколка бабочки, шмяк-шмяк. Маленькая и уродливая до жути. А я хочу тебя другую. Я хочу Харли Квинн. Мою настоящую тыковку.

От боли на глаза слезы наворачиваются, но Харли терпит все. Она закусывает губы и молча кивает. Потому что она уже согласна. С того самого момента, когда принесла пулемет в своей сумке.

И если он скажет ей, что вся боль на свете этого стоит, стоит любви Джокера, то она выдержит.

Он вкладывает ей ремень в зубы, проходится пальцем по искусанным губам, нежно и ласково, а потом берется за электроды, прикладывая к ее голове.

Под глазами что-то вспыхивает и гаснет, вместе с сознанием, вместе с обрывками мыслей.

— Держись, держись, моя тыковка, — Джокер бьет ее по щекам, приводя в чувство. — Разве тебе не нравится?

Харли еще помнит его после таких электрошоковых терапий. И его нервный тик, и окровавленные десны. И надрывистый смех, хриплый и кашляющий. Она сейчас точно такая же.

Разодранная в клочья и все без помощи ножей.

Джокер вскрывает ее изнутри, прожаривая мозги.

Воспоминания дрожат и наслаиваются друг на друга, превращаясь в голоса, которые кричат-вопят-стонут-смеются, и все они точь-в-точь как Джокер. Она слышит его даже в своей голове.

— Мало-мало-мало, — Джокер раздосадованно качает головой, — ты слишком крепкая. Добавим-ка мы тебе еще. Са-а-амую крошечку.

Ручка аппарата щелкает, застывая на максимальной отметке.

— А теперь посмотрим, какая ты на самом деле, — он скалит зубы и подмигивает Харли, как раз перед тем, как на глаза падает плотная пелена тьмы и покоя.

***

Теперь она может видеть его настоящего. Джокер не больше и не меньше, чем божество. От него тянет болью и кровью, и этот запах Харли теперь может учуять за милю. Облако меди и ярости окружает его и возвышает над остальным миром.

— Добро пожаловать, тыковка, — он отвязывает кожаные ремни, намертво пристегнувшие ее к каталке. Ремни в крови, а под ними свежие ссадины. Наверное, она поранилась во время шока, но этого Харли больше не помнит. И боли она тоже не чувствует.

Что такое боль? Ничто, рядом с ее мистером Джеем.

Он помогает ей подняться, и она кривится, пытаясь вспомнить, как сюда попала. Кажется… Но в голове слишком мало мыслей, и те спутанные. Они что-то бормочут о пистолетах и погоне.

И о том, что теперь они вместе. Наконец.

— Мой пирожочек, — выплывает из клубка воспоминаний одно. Он ее самый сладкий пирожочек, и это прозвище его не раздражает.

— Да, тыковка, — его рука замыкается на запястье Харли и тащит за собой.

— Видишь? — он подтаскивает ее к самому парапету, под которым пустота и чаны с кислотой, источающие чудесный запах яда. — Вот оно. Да-да-да, оно самое. Ты же хочешь быть со мной всегда?

— Конечно, — Харли согласна на все. Этот жуткий пейзаж, состоящий из ржавых останков и бурлящих озер токсинов, возбуждает ее. Он так подходит Джокеру, именно таким и должен быть его личный мирок. Старый как само время. И вгрызающийся в него, пожирая.

— И ты на все готова? Даже умереть?

Почему-то даже смерть кажется полным пустяком. Особенно сейчас, когда Харли помнит поцелуй Джокера. Это та вещь, за которую ничего не жалко.