Имеющий уши, да услышит

Клер, корчась от боли на полу, вспомнила, что им говорил Байбак-Ачкасов про лакеев, которые до него с кем-то еще встречались. Вот оно – то важное, о котором подозревал Комаровский, они не прояснили этот факт до конца, упустив из виду…

– Я верхом помчался домой, скакал полночи. Решил сначала заглянуть в оранжерею в Горках, но там было пусто, тогда я ринулся в Охотничий павильон, а это неблизкий путь. Когда я приехал… Карсавин, Темный… он уже изувечил связанного Гедимина… Эта голая мерзкая гнида узрела меня на пороге и бросилась наутек. Я освободил брата, я сказал ему – сейчас или никогда. Он схватил нож со стола, и мы побежали за Карсавиным. Гедимин его всего истыкал ножом, изрезал, но он был пьян от шампанского и слаб от потери крови… Он его не убил. Тогда я сам ударил Темного прямо в лицо. Ремни, которыми он связывал Гедимина, повесил на шею его Актеону, как удавку. Потом я почти отрубил его безумную башку вот этим.

Павел Черветинский сбросил темный плащ-накидку и вытащил спрятанный сзади под кожаным широким поясом…

Клер даже про боль в груди на миг забыла. В руках Павла Черветинского она увидела… панчангатти!

Правда, он был несколько иной – намного больше, шире, с тяжелым, увесистым лезвием, напоминающим утолщенный ятаган.

– Знакомая вещица, Клер? Как вы меня намедни спрашивали о панчангатти. – Павел Черветинский профессиональным жестом солдата взвесил в руке смертоносное оружие. – Штука в том, что таких панчангатти всегда было два. Точнее, это одно целое – кинжал, его я оставил в брюхе стряпчего специально, потому что его бы опознали как вещь Карсавина, а этот панчангатти – ножны с наточенным острым лезвием, как у топора, – он продемонстрировал им. – Одно вкладывается сбоку в другое. Ножны Карсавин хранил отдельно. А Гедимин, будучи мальчишкой, украл оба панчангатти для меня – мы же вместе собирались на войну с французом, надо было вооружаться… Эту хитрую штуку с секретом – двойной панчангатти – я взял с собой в партизанский отряд. Караулил французов на дороге в образе юнца-юродивого в рваном тулупе, в лаптях. А когда они, эти отступавшие французы, подходили, окружали меня, я пускал в дело оба панчангатти. Обеими руками рубил и резал их, не оставляя в живых никого… Я был силен, ловок, бесстрашен, несмотря на свой младой возраст. Я убивал своих врагов… Оба панчангатти очень долго служили мне верой и правдой.

– Стряпчий не был твоим врагом, – сказал хрипло Комаровский. – И его дочка, и служанка. За что ты их убил? Это ведь не Гедимин! Он тебя не выдал, он защищал тебя до последнего. Он взял убийство Карсавина и лакеев в лесу на себя. Но он поклялся, что это не он убил стряпчего, видимо, он даже не подозревал, что их всех убил ты, Павел!

– Совершенно верно, ты умный человек, граф. Гедимин о том не знал. – Павел Черветинский кивнул. – Я скажу тебе правду. Прежде чем я разделаю этим панчангатти-тесаком тебя, все тебе открою без утайки. Итак, лакеи Соловушка с Зефиром… Ты правильно угадал, их убил тоже я, точнее, в лесу-то мы следили за ними вместе с Гедимином, но от него было мало толка. Соловушка с Зефиром слабоумием не страдали, они быстро связали концы с концами – нашу встречу в трактире за московской заставой и убийство Темного. Они смекнули, что я прямо из трактира поскакал в Горки. Им оказалось мало денег, которые им отписал Темный. Они были алчные продажные твари – попытались меня шантажировать. Один раз я от них откупился, хотя платить было особо нечем, мы же разорены… Я отдал им половину своего годового полкового жалованья. Но на Святки они снова заявились ко мне за деньгами. И тогда я решил их убить. В лесу, где они охотились на косулю с той дурацкой оленьей башкой, что досталась им в качестве барского наследства, я вместе с Гедимином охотился на них. Панчангатти и там мне очень пригодился. Я выучился метать его – лезвие вонзалось при броске прямо в лицо, перерубало кости черепа. А потом я решил, что надо все обставить так, словно со своими слугами в лесу расправился воскресший Темный. Я повесил обезглавленный труп на дерево. На войне я тоже так делал – вешал покалеченного француза на сосну на лесной дороге, где шел обоз, мазал стволы кровью. У мусью-лягушатников поджилки тряслись, когда они видели все это. А в случае с лакеями я желал одного – чтобы мы с Гедимином остались во всей этой истории вне подозрений. Пусть местные болтают в страхе, что это все Темный, а жандармы теряются в догадках. Ведь даже обер-прокурор Посников, как я слыхал, человек несуеверный, купился на ту мою военную уловку.

Черветинский, поигрывая панчангатти, словно примеряясь, подошел к растянутому на полу у подножия статуи Евграфу Комаровскому.

– Ну а теперь то, что ты хотел услышать перед смертью, граф… Об убийстве стряпчего, его девчонки и служанки… Как говорят на английской родине мадемуазель Клер – ничего личного. Обстоятельства меня вынудили. Дело в том, что чиновник Капустин открыл вам сегодня только две тайны своего патрона. Но у стряпчего Петухова имелась и третья.