Имеющий уши, да услышит

– Умница ты, граф, все сечешь на лету. Когда я это услышал… Черт возьми, это ведь не вилла в Тоскане, которая досталась бы Гедимину при женитьбе. Это земли в Польше, угодья в Померании, в Венгрии, два замка под Веной, поместья в Тироле, верфи в Гданьске, банкирские дома в Амстердаме и Милане – кастелян и туда вкладывался, он прожил долгую богатую жизнь и умел приумножать капиталы. Фантастическое состояние, европейское богатство – это полная свобода, весь мир у твоих ног… Но была одна закавыка, и стряпчий меня тоже о ней на свою беду предупредил. Сначала ведь надо было признать недействительным завещание в пользу Гедимина! Доказать, что он не сын Черветинского Антония. А батюшка мой уже свидетельствовать в суде не мог в силу потери разума. Мои слова подверглись бы сомнению, свидетельство стряпчего тоже, если бы только Гедимин уперся, нанял юристов и начал бы доказывать обратное. Ведь тридцать лет никто не имел сомнений в его происхождении. Стряпчий сказал – вспомните процесс семьи князя Хрюнова. Тринадцать лет он тянется, и ваш будет тянуться очень долго. А состояние кастеляна перейдет на время тяжбы под опеку Геральдического совета. И возможно, так будет лет двадцать, а то и больше… И я подумал – я не готов столько ждать. Мне цыганка еще на войне нагадала, что у меня будет жизнь короткая, но яркая. Я любил Гедимина, но было только вопросом времени, когда он, безумный, попадется в руки твоих стражников, граф, напав на очередную бабу в припадке похоти. И тогда по суду он угодит на каторгу. Завещание кастеляна вообще тогда окажется под большим вопросом. Понятовские и Радзивиллы сразу вступят в игру, чтобы отнять у нас все – не насильнику же и душегубу отдавать честь и деньги столь славного рода! Возможно, вмешается сам государь и своим указом просто лишит Гедимина всех прав гражданского состояния. За изнасилования ему грозила вечная каторга, он будет бесполезно гнить на ней… Но вот за убийство стряпчего… Граф, вы же в своем судилище над декабристами фактически снова возродили в России смертную казнь, которой не было столько лет. И Гедимина бы за убийство быстро вздернули на виселицу. Я сразу прикончил бы двух зайцев – устранил бы его уже окончательно и… убрал бы такого важного опасного свидетеля, как наш стряпчий. Он сыграл свою роль, он слишком много знал о наших делах, он, как тот мавр в пьесе, мог уже отбыть на тот свет.

– Аглая, служанка – их ты тоже растерзал там в доме…

– Я хотел, чтобы в дело снова вступил старина Темный во всем своем ужасающем великолепии, – усмехнулся Павел Черветинский. – Давнее пугало должно было снова меня выручить, как и в лесу. Прикончи я одного стряпчего, и снова начали бы плодиться подозрения – Гедимин отрицал бы убийство, судейские начали бы копать, Радзивиллы и Понятовские наняли бы сыщиков-соглядатаев… И как бы все еще обернулось – неизвестно. А потом я опасался тебя, граф. Ты упрямый, ты бы тоже не отступил, начал докапываться до сути. Поэтому выглядеть мое убийство должно было как кровавый кошмар. Я убил троих человек, из которых опасность для меня представлял лишь стряпчий, остальные были только нежеланными свидетелями убийства. И так как я все там в доме жутко обставил… Ну, конечно, здешние снова сразу заговорили о Темном! Гедимин же своим необузданным поведением, повторным нападением на твою англичанку, граф, и на собственную невесту лишь сыграл мне впоследствии на руку. Спроси любого в оборвихинском трактире – кто их всех убил? Темный. Только вот в шкуре моего брата. А когда здесь в его храме завтра обнаружат еще и всех вас – ужас вообще воцарится в Одинцовском уезде, и молва будет все это нести через годы и века. Всю эту нашу дикую, безумную легенду о Темном, о чудовище, безжалостном и кровавом. А я тем временем, убив тебя, Евграф, и твою английскую умницу, сующую во все свой нос, прикончив чиновника, который, оказывается, тоже много чего мог рассказать, останусь вне подозрений! Я получу свое богатство и тихо слиняю отсюда. Уеду в Париж. А потом, может быть, в Лондон. Прокатился бы туда с удовольствием с твоей красоткой Клер, да вот беда – она мне нужна здесь.

– Только посмей ее коснуться. – Евграф Комаровский задыхался от ярости и усилий освободиться.