Имеющий уши, да услышит

В комнатах собирали вещи, укладывали сундуки, прислуга металась как угорелая. Появилась белошвейка Наталья Кошкина – Юлия Борисовна послала за ней, чтобы та помогала укладывать белье. Из сарая выкатили дорожную карету и возок для багажа.

Евграфа Комаровского все эти дни Клер не видела. Гамбс регулярно, однако очень скупо, докладывал им с Юлией Борисовной новости о его самочувствии и действиях царских лекарей и фармацевтов. Они настаивали на перевозке графа в Москву в военный лазарет – его серьезная рана нуждалась в дальнейшем лечении.

И вот наступила среда.

Дорожная карета, что должна была умчать их в Бронницы – подальше от всего этого «полицейского Содома», как выражалась Юлия Борисовна, с утра уже стояла у подъезда. Вскоре там же появилась и другая дорожная карета, в которой лекари собирались везти Комаровского в Москву. Гамбс должен был его туда сопровождать. Юлия Борисовна имела с ним беседу – он обещал вернуться в Иславское, осуществить надзор за полевыми работами как управляющий, передать счета и дела помощнику, а затем уже окончательно перейти на свою прежнюю службу к графу, с которым после его серьезного ранения более не хотел расставаться.

Клер в своей комнате укладывала вещи в сундук. На ней было белое летнее платье – единственное, которое у нее осталось целым. То, соблазнительное до неприличия.

В гостиной Гамбс о чем-то спорил с царскими лейб-медиками. И спор все разгорался.

Клер… все эти дни она внушала себе, что… долг ее выполнен до конца. Что именно теперь настала пора вспомнить, что она все-таки иностранка, английская леди, и вести себя… Ну, скажем, со всей своей врожденной английской сдержанностью… остатками ее… крохами, что удалось сохранить в бурном, трагичном вихре русской жизни – чужой и странной, но внезапно ставшей такой родной и важной. Они с графом Комаровским докопались до истины в этом страшном и сложном деле, и каждый из них заплатил свою цену. Он – своей кровью. А она… что же, ей, видимо, придется расплачиваться вот так…

Она смотрела на себя в зеркало. Ее ссадины и синяк на виске зажили, и теперь она снова была самой собой – Клер Клермонт.

Малиновка моя… не надо дуться, нахохлившись в углу… Так когда-то говаривал он, Горди Байрон. Не стоит ждать, когда ты очутишься в новой клетке. Ты же вольная птица, малиновка, ты свободна…

Она вспоминала, как он, Комаровский, целовал ее…

Управляющий Гамбс постучал в дверь ее комнаты и вошел.

– Мадемуазель Клер, мне надо с вами поговорить о графе. – Он на минуту запнулся. – Я сейчас имел беседу с приезжими эскулапами. Все эти дни они держали его на снотворном – он спал сутками. А когда просыпался, первые его слова были о вас. Он хотел вас видеть, он порывался встать, и они снова поили его снотворным. Я не мог тому воспрепятствовать, это же царская медицина… Сейчас они объявили ему, что везут его в Москву в лазарет продолжать терапию. Сами понимаете, такие раны за пять дней не излечишь. Я с ними согласен, он нуждается в лазаретном наблюдении, однако… Услышав все это, граф их всех отослал.

– Куда отослал? – спросила Клер.

– У русских это называется «куда Макар телят не гонял». Очень далеко, мадемуазель… грубый солдатский жаргон. Граф его большой знаток. – Гамбс смущенно хмыкнул. – От Вольдемара он узнал, что Юлия Борисовна тайно увозит вас в Бронницы, к детям. И граф объявил, что он едет в Бронницы – следом за вами. Он приказал денщику укладывать вещи в карету. Мне он заявил, что в Москву не поедет, потому что единственное желание души его и сердца быть там, где вы, мадемуазель.

Клер ощутила, как ее собственное сердце часто и сильно забилось… радость… нежность… счастье… восторг… А она-то, глупая… о, малиновка, ты и правда совсем разучилась…

– Мадемуазель, я должен вам сказать. – Гамбс сложил руки на груди. – Только вы одна можете отговорить графа от сего опрометчивого шага. Его рана требует лечения. Пройдет не месяц и не полтора, прежде чем опасность минует, – я ведь не профессиональный хирург, поймите… Рана может открыться, загноиться. Да, у него железная натура, он сильный мужчина и духом, и телом. И сердце его принадлежит вам, но его здоровье… Если он хоть немного дорог вам, уговорите его подчиниться лейб-медикам и отправиться долечиваться в лазарет.

– Хорошо, Христофор Бонифаттчч, – тихо ответила Клер. – Я вас поняла. Я уговорю его… то есть постараюсь.

– Тогда ступайте немедля к нему! Когда я уходил, он уже встал с постели. Он даже сам надел свои сапоги! Это с его-то раной.

Клер направилась по коридору вглубь дома, в комнату графа – кругом царила суета. Ей надо было пройти через гостиную. Она глянула на открытый рояль и…

– Я так и не услышал, как вы поете, мадемуазель Клер.

Она подняла глаза – в дверях гостиной Евграф Комаровский: он был полуодет, его обнаженный мускулистый торс туго стягивала повязка – бандаж из бинтов, на плечи был накинут серый редингот. Он стоял прямо, не держась за дверь.

– Евграф Федоттчч… – Клер смотрела на него. – А я шла к вам.

– А я шел к вам, Клер.

– Зачем вы встали с постели? Как вы чувствуете себя?