Имеющий уши, да услышит

Сени, заваленные тюками с хлопковой тканью, выписанной господами из-за границы, дверь в светлую горницу – а в ней трое женщин. Клер узнала белошвейку, две другие были молодыми девицами – дочка-блондинка с длинной косой, одетая в светлое домашнее платье, и служанка в сарафане. Женщины, согнувшись, шили – на столе и на лавках высились стопки белоснежных батистовых и шелковых платков, на которых они искусно вышивали монограммы для будущих владельцев, то и дело сверяясь со страницами модного столичного журнала с образцами монограмм и шрифта для вышивки. Это была кропотливая работа, учитывая то, что служанка белошвейки явно была неграмотна и вышивала «по журналу» вприглядку.

Завидев на пороге «его сиятельство» ростом под потолок и Клер за его широкой спиной, они сначала впали в ступор. Белошвейка Наталья Кошкина молча поднялась. За ней встали ее дочь и служанка.

– День добрый, кр-р-расавицы, – раскатисто приветствовал всю честную компанию Евграф Комаровский. Клер заметила, что выражение его лица стало ну совсем уж каменным – этакая статуя самому себе из несокрушимого гранита.

Белошвейка Наталья не отвечала, но дочка ее сделала книксен, зыркнув на вошедших с испуганным недоумением. Служанка же сразу повалилась, как сноп, на колени.

– Не вели казнить, знатный барин, вели миловать, я ни при чем, ни в какие их дела острожные не вникаю, я только шью… шью…

На ее заполошный вой из соседней горницы вышел худой кудрявый юноша в нанковых панталонах и рубашке а-ля Байрон. Он был с пером в руках и в подтяжках, что сползали с его тощеньких плеч.

– Вся семья в сборе. – Евграф Комаровский кивнул. – Парень, тебя из острога выпустили по моему приказу. Ты у меня в долгу, понял? Как зовут?

– Ваня… Иван. – Младший Кошкин смотрел на графа с вызовом. – Я у вас пощады не просил, я хотел…

– За свободу, равенство, конституцию и прочую муру либеральную на каторгу загреметь. – Комаровский кивнул. – Ну и дурак. Памфлет твой глупый, стих в нем корявый, графоманов сейчас пруд пруди и без политических эскапад. Ты у стряпчего Петухова в помощниках служил?

– Да. А что…

– Что вам угодно, ваше сиятельство? – спросила белошвейка Наталья.

– Угодно с детьми вашими побеседовать о делах, представляющих уголовный интерес для расследования убийства стряпчего, его дочери и служанки. Дети ваши, как я наслышан, общались с несчастным семейством. А вы?

– Я знала Луку Лукича, он был хороший человек. Ваню к себе служить взял, помогать в делах. Но нам ничего не известно, слышали про убийство, но знать ничего не знаем. Оставьте детей моих в покое.

– Как чувствуешь себя, Наталья? – просто спросил вдруг Евграф Комаровский. – Живот болит?

Клер с великим вниманием и напряжением, следившая за диалогом, старавшаяся понять пусть и не все слова, но смысл, камертон беседы по выражению их лиц, замерла.

– Болит. Синяк громадный. Я думала сначала, офицер ваш мне всю утробу кулаком отбил, думала, печень лопнула. Я дохнуть-выдохнуть два дня потом не могла. Сейчас дышу, работать начала потихоньку.

– На лечение тебе и на прочие расходы, держи. – Евграф Комаровский вытащил бумажник, извлек сторублевую ассигнацию и протянул белошвейке.

Она не взяла сторублевую ассигнацию. Он, помедлив, положил деньги на стол.

– Откупиться от меня хотите, ваше высокоблагородие, господин генерал? – спросила мятежная белошвейка.

Клер смотрела на нее со смешанным чувством – восторг, жалость, восхищение, настороженность. Да, ничего не скажешь, есть женщины – жар-птицы свободы… Врожденная гордость простого народа подобна алмазу, несмотря на все их крепостное право и дикие проявления холопства и угодничества.

– Так точно, хочу от тебя откупиться. – Комаровский кивнул. – По-христиански же ты не простишь ни моих стражников, ни меня – их командира. Ну, вот откуп тебе по старым нашим славянским законам русской правды – деньгами, гривной. К лекарю сходишь, дом поправишь, товар купишь, дело свое швейное расширишь. Из департамента корпуса стражи тебе тоже денег посыльный привезет – одноразовая пенсионная выплата за нанесенный ущерб. Бери, не гордись передо мной.

Белошвейка Наталья все смотрела на него. А вот дочка ее сунулась и забрала сторублевую ассигнацию.

– Маман, пригодится, – заявила она тихонько.

– Барышня, умница, как звать? – Евграф Комаровский, повернувшись, обаятельно улыбнулся девице.

– Аннушка я, ваше сиятельство.

– С Аглаей, дочкой стряпчего, ты, говорят, дружна была?

– Не то что очень… раньше, когда девчонками мы были малыми. А сейчас… бедная Глаша… я так плакала, ваше сиятельство, так плакала, когда узнала, что их всех убили.

– Аня, молчи. Не лезь не в свое дело, – сурово приказала ей белошвейка Наталья. – Оставьте мою дочь в покое, ваше высокоблагородие господин генерал. Мы не знаем ничего про сей ужас.

– Я вам деньги плачу за сведения, ты добавки хочешь? Мало тебе ста рублей?