Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Мне кажется, что это послание Эфроимсона ты должна опубликовать со своими комментариями. Письмо – молодое, свежее и густосодержательное. Я помню, как ты однажды говорила, что идешь к Эфроимсону записывать его на кассету. Записывала ли, и остались ли кассеты? Ведь в письме он тебе сулит то одно, то другое надиктовать. Или было уже поздно, и его не стало? Удивительно, что он, такой умный, обращался в молодости с жалобой в КГБ. Это от наивности, которая не всегда противоречит уму. Господи, какая у него судьба! Я преклоняюсь перед ним и поэтому остро жалею его. Чаще такие исключительные люди вызывают пронзительную жалость, те, о которых Пушкин говорит: «И жалость к падшим призывал». Интересно, что Эфроимсону мало нравился Мандельштам, часто мыслящий ассоциативно, и даже пропущенными звеньями, – пусть домыслит читатель. Судя по письму у Эфроимсона именно такой способ мышления. А любимец его – четко всё прорисовывающий и прописывающий Гумилев. М.б., человеку яркому более понятен и мил мыслящий антиподно. Неужели в работах Эфроимсона последовательно и четко все? Мало в это верится. Хотя если взять письма и стихи Мандельштама, то там обратная картина: письма на редкость четко-прозаичны, чаще всего – малоинтересны, все о быте и тяжбах литературно-житейских, я бы сказала житейско-литературных, эгоцентричных, несмотря на тревоги за жену, отца, братьев. ‹…›

Сейчас сижу за компьютером, а Фиска разлеглась на моей кровати, покрытой зеленым бархатным покрывалом (покрывало осталось от Миши, еще материнское). Так что красивая картина: ярко-рыжая кошачья спина на зеленом бархате. Иногда Фиска задает мне жару, ведь она бродяжка и по ночам, видимо, охотилась. Вчера я ее выпустила по делам в 10 вечера, так она пропадала до 12.10 ночи. Я было плюнула, закрыла окно, пусть остается вне дома, раз так долго шляется. ‹…›

Семен выражает недовольство тем, что кошка чуть ли мне не в рот мордочкой лезет, – иди умойся, – говорит мне в таких случаях. Умываюсь, чтобы он был спокоен. А Фиска-то без конца умывается своими белыми лапками. Белые у нее только лапки и живот, да рыжий хвост в белую полосочку. Когда она сердится, то бьет хвостом яко тигр или лев. Оказывается, я не только людей балую. Вот и кошку-бомжиху приветила и так разбаловала, что она даже не всякое мясо ест. Уже грызет и «китикет», и «вискас», и «фрискас». От куриного супа нос воротит, а помню, когда пришла, борщ уплетала за обе щеки. Не только человек, но и зверь быстро привыкает к хорошему. На этом хорошем предложении я заканчиваю сегодняшнее письмописание. ‹…›

22.2.2000

Леночка, родная моя, какая же на меня беда свалилась – Фиска! Беда не в том, что я затемпературила вчера, что вспухло все во рту, что невыносимо слезятся глаза, а ведь уже почти месяц слезились. Ну, думаю, слезятся и слезятся себе. И вдруг все стало понятным – аллергия. Ну ладно, – не хожу, не езжу, не мажусь, не крашусь, не моюсь мылом, не стираю ни в чем, а тут на тебе еще – полюбила кошку! И вот выставила на улицу. Вчера обзвонила от Паши Крючкова до Лиды и Маши, всех обзвонила – никто ничего путного ни посоветовать, ни сделать не может. Утром позвонила Марине в ДТ, у нее дома нет телефона, дескать одно остается, – хоть на неделю выехать в город. Но Марина сказала, что никуда уезжать не надо, она заберет Фиску в свой подъезд, в нем есть еще кошки, и будет кормить. Конечно, я буду каждый месяц давать на питание Фиски денег. Но это – часть проблемы, над которой я вчера в ознобе прорыдала до почти утра. Почему я имею право ее выставить на улицу? Ну да, она была ничейной, привыкла к холодам и голодам, побиралась. Но этот довод, который мне приводят, – малоутешителен. Сейчас пришла Марина, она сказала директору Дома творчества, что я заболела от кошки, и он ей велел принести Фиску в ДТ, но это – не вариант. Она найдет дорогу сюда, ведь там так хорошо, как я ее кормила, кормить не станут.