Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Костер на снегу

– Забудь об огне и не помни огня! –

Костер говорит кусту.
– Забудь обо мне и не помни меня! –
Я говорю костру,

Костру, где тетрадок безумная быль

Опасней огня была,
Но пахнет зола, как паленая пыль
Из-под копыт осла

На въезде в бакинскую крепость. Иль то

Ворота в Иерусалим?
И кутаюсь я в меховое пальто,
В беспамятство, снег и дым,

И машет костер мне кошачьим хвостом,

И я сказать не могу,
Тетрадки ли жгу перед голым кустом
Иль мусор обычный жгу.

Но лето настанет и вспыхнет жасмин,

И в белом его огне
Воспомнит пчела и выпьет в помин
Выжженного во мне[423].

23 февраля 2000

Костер на снегу

– Забудь об огне и не помни огня! –

Костер говорит кусту.
– Забудь обо мне и не помни меня! –
Я говорю костру,

Костру, где тетрадок безумная быль

Опасней огня была,
Но пахнет зола, как паленая пыль
Из-под копыт осла

На въезде в бакинскую крепость. Иль то

Ворота в Иерусалим?
И кутаюсь я в меховое пальто,
В беспамятство, снег и дым,

И машет костер мне кошачьим хвостом,

И я сказать не могу,
Тетрадки ли жгу перед голым кустом
Или себя я жгу.

260. И. Лиснянская – Е. Макаровой 16, 18 марта 2000

16 марта 2000

Моя дорогая доченька! Сегодня, кажется, ты еще в Париже. Подумать только – в Париже! Для меня Париж – мечта юности, мечта до моих 33 лет, когда всякие мечты о пространстве прекратились. Но родители, чаще всего, то, что у них не получилось, мечтают, что получится у детей. Что ж, в этом смысле осуществила и переосуществила все мои грезы. ‹…› Вообще я подумала, что ты, как ни крути, очень счастливый человек. Многим ли удается повидать почти весь мир? Но ты – не многие. Ты – это ты. Как и я – это я. И ты могла бы мне сказать: мамик, многие ли имеют возможность сидеть на даче, ни хрена не делать, смотреть в окно и маяться дурью? Да, далеко не многие, особенно здесь, в России. ‹…›

Я ошиблась на один день – ты уже дома и только сейчас мне позвонила. Ура! Очень я по тебе соскучилась, моя ласточка. Ну что делать, если меж нами почти непреодолимое пространство. Уже привыкла тосковать не по твоему присутствию, а лишь по голосу. Вчера к нам заходили очень хорошие люди – Инайка Бабенышева[424] и ее муж Юра. Они на 2 недели приехали в дом творчества, а вообще живут в 15 минутах на автобусе до Очакова, и Юра уверял, что если мне нужно что-нибудь или в город, то он мгновенно приедет побыть с Семеном не только в наше, но и в свое удовольствие. Он действительно любит и знает эти места, всегда снимали они дачу на Карла Маркса, но это все, понятно, для бедных людей кончилось. Инайка выпустила книгу о Муни, слабом поэте, но особенном человеке, о ближайшем друге Ходасевича, в книге стихи, пьесы Муни, отрывки прозаические. Муни ничего не заканчивал, начинал и бросал, был самоедлив и другоедлив. Ходасевич испытал немалое влияние Муни, который в 26 лет покончил с собой. Ходасевич мучился виною перед ним долгие годы. Ну, это длинная и тонкая история, да и ты ее, наверное, знаешь, по «Некрополю». Меня остановила формулировка Ходасевича муниной поэзии и, по-моему, и жизни: не тип, а симптом. Симптом! Как сказано, и как много в этом мудрости, применимой не к одному Муни. А я до сих пор не могла себе найти названия, графоман не графоман, тип не тип. А вот уж симптом – это точно. ‹…›

18 марта 2000

Леночка, родная моя! Сегодня вернулись из города, где пробыли часть четверга и пятницу. Наконец-то мне кажется, что трехмесячная тяжесть дачной жизни спала с меня. И хотя дома было приятно валяться на своей кровати, я вошла в дачные хоромы без унылости, даже с некоторой радостью. Ой, как хорошо, когда перестает быть так плохо. Печаль одна, и она безысходна – Семен слабеет. Вот сейчас лег поспать, давление – низкое, я тревожусь. Но это нормальная тревога, а не напряжение обезумевшей старухи. Что поделаешь, моя ласточка, старость есть старость. ‹…›