Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Доченька! Я решила, как и в черновике, ничего не зачеркивать в письме, и сейчас хочу записать окончательный вариант «Лета». Если бы не ты, я бы не просекла, что с первой строкой, строфой, моя третья строфа совершенно не вязалась, уж не говоря о навязчивом присутствии «души». Спасибо тебе.

Лето

Схимница зима и весна блудница –

Все прошло, мой друг, но осталось лето,
Где на берегу смоква золотится
И стучит волна в камень парапета.

Чем, скажи, не жизнь – в памяти копаться,

Не в ее золе, – в золоте песочка, –
Так вот и до мысли повезет добраться:
Память – есть душа, время – оболочка.

Так вот и поверю в то, что не грешила,

Что судьбы не жгла, не жила в позоре.
Память у меня – золотая жила,
Потому и лето, потому и море…

11 апреля 2000

Ну как? Кажется, то, что надо.

Раз пошла такая пьянка, перепишу тебе еще одно стихотворение:

* * *

Свистульки, трещотки, звонки, гребешки, кастаньеты –
Какое в лесу вавилонское разноязычье!
К Создателю птичьи молитвы и гнезда воздеты,
Отсюда, наверное, все привилегии птичьи.

А что небородные думают о земнородных, –

Не хватит фантазии мне, а тем более знанья.
А птицам известно ль, что несколько точек исходных
Мы взяли у них для старательного подражанья?

Так музыка создана, так создаются поныне

С Икаровых дней все летательные аппараты.
Но прежде: Господни крылатые стражи в пустыне,
И на Арарате – ковчега разведчик крылатый.

Мне главное – музыка. Флейты, виолы и лютни

Меня примиряют и с тем, что крылаты ракеты.
И я забываю, что дни моей родины люты,
Заслышав свистульки, звонки, гребешки, кастаньеты.

Забыла и то, что листву мы прозвали зеленкой,

А что-то несущее гибель мгновенную – мухой.
Ну что мне поделать с собой под империей звонкой?
И что вам со мной разговаривать, с глупой старухой?[427]

8 апреля 2000

Это – по-моему, то ли черновик, то ли – ничего. Просто я не умею выделять в файле из середки, поэтому и в письме к тебе были черновики, и это попало, так как я конец в файле копировала, а отсечь последнее – тоже не могу. Не стала птичье стихотворение убирать из письма делитом. И оказалось, что на объяснение ушло больше времени, чем на делит. ‹…›

Все же какое хорошее дело ты для меня сделала, пусть что-то, но ведь улучшила. И в эту ночь я спала прекрасно! На улице – чудно. Да вот гулять не люблю и не умею. Семен же вчера даже за ворота вышел, там уже бесснежно и даже достаточно сухо. И за моим решетчатым окном – уже не сугробы, а осевшие островки вяло цветущего снега. Все – хорошо. Было бы еще лучше, если бы не обязательная поездка в город. Я здесь прекрасно одичала. Даже то, что не работает телефон, не приводит меня в панику, как будто я и не знала никакой цивилизации. ‹…›

13 апреля 2000

Леночка, родная моя, вчера только вернулась из города и – твой звонок – какое не неслыханное, а слыханное счастье! Как ни крути, моя доченька, а стих порыхлел, наверное, потому, что я старуха. И ты зря усматриваешь во мне кокетство старостью. Стареть – это все равно жить, не старится только не живое. Не хочется сказать «мертвое». Мне кажется, что ничего, кроме жизни, нет. Т. е. нет смерти, она – конечное или перевалочное состояние жизни. Подумай! Жизнь не имеет символического изображения. А вот смерть – миф, поэтому изображается в виде костлявой старухи с косой и еще имеет разные изобразительные символы у других народов. И когда я говорю, что сильно состарилась, то, значит, еще физически жива. А вот слово, возможно, уже отпало от меня, как выпали когда-то зубы, а теперь выпадают и без того редкие мои волосы. Это я не жалуюсь. Я в спокойном состоянии духа и только очень тоскую по тебе. ‹…›

262. И. Лиснянская – Е. Макаровой 19–20, 23–27 апреля 2000