Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Вот так замечательное письмо! Все видно и слышно – насчет проверки мыла – делай это один раз вечером. Так твой компьютер вернется к тебе тетрадкой. Я проверяю часто, поскольку это мой способ работы – иначе бы сидела в Лос-Анджелесе. Утром я пыталась писать про джаз – не очень, чтоб очень. Вчера с Витей и Катей[452] ходили вечером в центр – Витя вернулся из Молдавии, но мало интересного рассказал – устал от полетов. Витя и Катя ели японскую еду, я пила вино – чувствовала я себя израильской сиротой. Вернувшись, тотчас уснула. Хотелось заспать это ощущение. Встала с мыслью уехать в Грецию – уплыть из Хайфы на корабле. Видимо, после прочтения истории о строительстве Цветаевым музея и от желания быть нигде. Но потом позвонила тетя Ида – ждет – рассказала историю про двух Иисусов Христосов – у нее на этаже – ребята сбрендили – известный психиатрам иерусалимский синдром – собачка у нее игрушечная, это Федя меня разыграл. Так что в Грецию я не уплыла.

‹…› Вчера переводила для нашего охотника за нац. преступниками Эфраима Зурова[453] чушь некой дамы – бессменной стенографистки латвийского гб. Она приехала из Ашкелона с целью необъявленной или несформулированной – к Зурову – никаких языков, кроме р[усского] и латышск[ого], не знает, несет полную абракадабру то ли от страха, то ли сбрендила на старости лет. А Зуров – удав – смотрит на нее и ждет – сейчас она ему стенограммы покажет. Вот дурак! В частности, она стенографировала суды над местными убийцами евреев – вот бы ему заполучить! Но у нее каша в сознании – или отсутствие такового вообще – короче – все остались ни с чем – но меня не покидало буквально-таки брезгливое ощущение своего участия в их беседе. Пришлось переводить ее краткую биографию – еврейка по отцу, беспартийная. Мол, своя. А Зурову не это надо – она его не интересует – для него люди – средства, которыми можно воспользоваться для обнаружения материалов о каком-нибудь столетнем нацисте, и поимка его – и выступление на Си-эн-эн – и добавка к зарплате. Еще лучше – добывать информацию бесплатно и сразу. Я ей по-русски при Зурове говорю – просите деньги – иначе он не поверит, что вы что-то знаете, – никакие адреса ему не предлагайте – он вам не поверит – раз приехали – значит, вам нужна работа, кто секреты выдает бесплатно? В архиве за каждую бумагу по 20 долларов надо платить – она на меня смотрит так по-советски, такой у нее партийный аппарат вместо глаз – гнусная баба – но гнусная иначе, чем Зуров.

Вот тебе и события. У тебя береза желтеет и Аверинцев перья распускает, у меня тетя Ида с двумя Иисусами и гебистка с ловцом убийц-старперов. ‹…›

271. И. Лиснянская – Е. Макаровой 24–25 декабря 2000

24 декабря 2000

Леночка, дорогая моя девочка! Огромное тебе спасибо за то, что ежедневно мне звонила. Твой голосок был мне во спасение, хотя ничего веселого ты мне не могла сообщить. Когда ты мне говоришь о своих проблемах, например об оторванности от русской речи, я мучительно начинаю думать, как тебе помочь. И ничего, естественно, придумать не могу. И вот позавчера, после твоего звонка, я вдруг поняла, что мы и не ждем друг от друга какой-то практической помощи, но нам необходимо «пожаловаться» друг другу на судьбу или на ее обстоятельства. Ведь я тебе рассказываю о своих трудностях не для того, чтобы немедленно что-то предприняла для их устранения. А вот расскажу тебе свою печаль, и как-то мне легче становится от твоего сочувствия. Видимо, это совершенно взаимно. ‹…›

Мысль все вертится вокруг слова «печаль». Поэзия утратила это слово, само это понятие и, как мне кажется, много потеряла. Все как бы есть – и отчаянье и, увы, – уныние и т. д. А вот Печали не стало. А Пушкин писал: «Печаль моя светла». А также писал в другом стихотворении: «Но слов печальных не смываю». В первом случае «печаль» из-за эпитета «светла» приобретает для меня цельный зрительный образ одинокой светлоглазой женщины. И никакие метафоры уже не нужны – все сделал один-единственный эпитет! И вот эта, воплощенная в женский облик, печаль в моем сознании превращается в «Незнакомку» Блока, с уже трагическим оттенком 20 века. Строку Пушкина «Но строк печальных не смываю» Лев Толстой хотел бы заменить так «Но строк постыдных не смываю». Видимо, гений Льва Толстого усмотрел тот отрицательный заряд, какой прочитывался. И вот теперь слово «печаль» в основном употребляется в отрицательном смысле, например, как выражение: печально, но факт. Или как вводное: как ни печально, но я должен вам сказать. Вот только вокруг печали и вертится моя мысль. Кстати сказать, я даже стихотворение почти на эту тему написала.