Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы

Вийон что было силы пнул ее, свернувшуюся в клубок, орошающую слезами завалы конского навоза. Сделал это больше напоказ, чем из желания причинить ей дополнительные страдания. Просто должен был показать шести другим распутницам, со страхом взирающим на эту сцену, что главный тут – он. И что намерения его столь же тверды, как каменные стены префектуры Шатле, из которой обычно выходили ногами вперед, а то и выезжали на двухколесной повозке прямо в объятия виселицы. Он должен был показать, что в вонючих закоулках Глатиньи, на парижском Сите, кулак и кинжал поэта устанавливают закон куда ловчее, чем городской прево или его армия конных и пеших прислужников.

Проклятые бесстыдницы должны бояться. Иначе начал бы выворачиваться и рушиться весь порядок вещей, годы назад установленный на этой улице Вийоном и Карга, – столь же дельный и совершенный, как царство Божье, описанное святым Августином. Иначе рассыпалась бы в прах иерархия, в которой оба они были houliers – опекунами и приятелями распутниц и стояли на самой вершине пирамиды мерзкого разврата. А их доброе отношение оные потаскушки оплачивали всякий понедельник суммами от двух до шести парижских сольдо.

Вийон и его компаньон внедрили этот порядок довольно суровыми методами – поскольку в этом месте и в это время только такие и приносили результат. Достаточно было ткнуть чинкуэдой двух других сутенеров, пересчитать ребра паре-другой неприязненных корчмарей и подмастерьев и, наконец, притопить в Сене одну дщерь улиц, которая оказалась настолько несообразительной, что презрела опеку честно́го бакалавра свободных искусств – Франсуа Вийона – и начала искать себе другого сутенера. Как можно легко догадаться, это было довольно безрассудно.

Сопящий и воняющий залежалым салом Карга склонился над Колетт, достал короткий квилон[79], дернул распутницу за чепец, потянул ее голову вверх и приложил клинок к глотке.

– Марот из Шатре, называемая Марией, – рявкнул Вийон. – И Марион Мадлен дю Пон, которую зовут Пикардийкой. Лучшие fillettes de vie[80] из моей стайки! Где они, старая ты обезьяна? Куда подевались? Сбежали? Болеют?! Ты должна была что-то о них слышать!

– Ничего, – всхлипывала, трясясь, Колетт. – Муками святой Маргариты клянусь! Иисусе, Мария, Святая наша Богородице…

– Когда ты их видела в последний раз? – Вийон был подозрителен, как гончий пес прево. – Они же стояли здесь каждый вечер! Ровнехонько на этом месте, – указательный палец Вийона прошелся вверх-вниз, тыча в щербатую мостовую, что, словно острова, проглядывала порой из-под моря отбросов. – Это ведь были истинные попугайчики-неразлучники! Маленькие содомитки! Сафо в двух лицах! Я видел их тут с вами две недели назад, на праздник Благовестия Пресвятой Девы Марии[81].

– Они исчезли… бесследно!

– Брешешь! – рявкнул Вийон и кивнул Карга, который ударил старую потаскуху рукоятью кинжала в темя, а потом встал и добавил несколько пинков. Последний попал Колетт в лицо. Распутница охнула, сплюнула сломанным зубом. Избитая, окровавленная, в порванной уппеланде и в сбитом чепце, она выглядела как старая издыхающая кляча, которую тянут на бойню. Увядшая, как трава под снегом; вытертая и заезженная, словно главная улица города.

– Марот и Марион! – повторил Вийон. – Кто из вас что о них слышал?! Отвечайте!

Те две пригожие девицы стоили больше, чем вся отара стоящих нынче перед ним публичных кошечек купно с их язвами. Соблазнительно улыбаясь клиентам под церковью Сен-Жермен-ле-Вьё, эти исчезнувшие приносили Вийону еженедельно улов в десяток флоринов! А коль на эту неделю приходился церковный праздник или торжественный выезд короля, епископа или кардинала, сумма эта удваивалась, а то и утраивалась. Сто чумных возов! Что случилось с этими девицами? Вийон сомневался, чтобы они осмелились сбежать под покровительство других houliers. Скорее он предположил бы, что исчезновение их было связано с дикой яростью других потаскушек, которым в десять раз меньше везло с клиентами, зато за плечами было в два раза больше годков.

Колетт уже не выла. Всхлипывала, ползя в грязи и конском навозе, подставляя хребет под тумаки Карга, который колотил ее, пинал, плевал с презрением и снова начинал все сначала.

– О, вы прекрасны, возлюбленные мои, – сказал Вийон, вспоминая точеную красоту молодок Марот и Марион. – Глаза ваши голубиные под кудрями вашими, волосы ваши как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы ваши – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни…[82]

– Я не знаю… Не знаю! – надрывалась щербатая, вонючая и сморщенная Колетт. – Не бе-е-ейте… Молю-у-у-у…

– Как лента алая губы ваши, и уста ваши любезны… Сосцы ваши – как двойни молодой серны, пасущиеся меж лилиями… Все вы прекрасны возлюбленные мои, и пятна нет на вас! Со мной с Ливана, невесты! Спешите с вершины Амана, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых!

Карга снова вздернул вверх окровавленную, покрытую синяками, раскудлаченную голову Колетт. Кинжал блеснул в свете мерцающего фонаря, когда острие приблизилось к ее глазу.