Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы

Прелат Раймон де Ноай, пробст прихода Святого Лаврентия в предместье Темпля, читающий нынче проповедь, отсюда, с церковных лавок, не казался человеком, который по ночам лупит кнутом шлюх и выжигает у них на ягодицах дворянский герб, украшенный посохом. Был он молод и гибок как мачтовая сосна, а лицо его лучилось светом и возвышенностью, когда оглашал он всем благую весть. В его церкви среди мирян царило полное послушание, а у него была полная власть. На проповедях никто не ковырял в носу, не искал насекомых, не храпел и не таращился на дам, которые обычно приходили в храм для того лишь, чтобы показать новенькие чепцы, рогатые шляпки и уппеланды, пошитые лучшими портными. Даже Вийон, стиснутый в толпе прихожан, послушно преклонял колени, говорил молитвы, каялся во грехах – и одновременно не переставал удивляться. Слава прелата Раймона растекалась, словно весенний паводок, выходя далеко за пределы Темпля и добираясь аж до правого берега Сены – в Латинский квартал и к университету. Повсеместно говорили, что пробст Святого Лаврентия – святой человек, что благословение его излечивает душу, а причастие, принятое из белых, узких ладоней, лечит болезни и отгоняет горячку надежнее, чем отворение крови лучшим цирюльником Сите или прикладывание к щеке жареной мыши. Говорили, что в церкви случаются чудеса: хромые начинают ходить, у калек отрастают руки и ноги, хворые эпилепсией перестают биться в падучей, а покусанные бешеным псом – плеваться пеной. Говорили в залах и на торжищах, передавая эти слухи из уст в уста, что в Святом Лаврентии сами ангелы помогают петь хору, а прелат уже при жизни – святой, помазанный Господом. Вийон слышал все это и раньше, и пусть даже верил, но все равно был удивлен, увидев своими глазами, сколь великое ликование отражалось на лицах прихожан. Церковь наполнял народ – работники в кожаных кафтанах, торговки, служанки, старые матроны с детьми, обшарпанные нищеброды, хворые и хромые, нищие и бродяги, селяне из окрестных деревень, воняющие навозом, чесноком и луком, погонщики волов, подмастерья каменотесов и каменщиков, терминаторы, простые слуги и слуги богатых мещан. Были тут еще уличные торговцы, возчики и прислужники. Было немного горожан-богачей в бархате и атласе. Но все – бедные и богатые, здоровые и страждущие – все вместе падали на колени, слушая слова, которые сгибали выи и непокорные головы.

– Любит нас Господь, величие которого не ведает границ, а мудрость – меры, чтоб ее измерить. Он – то, чего мы жаждем и что любим. Господь наш, помощник вездесущий! Любим тебя, ежели ты позволяешь нам, а мы находим к тому силы. И наверняка мы сможем сделать меньше, нежели ты заслуживаешь – но не меньше, чем сумеем!

Вийон сам почувствовал, как кружится у него голова, словно после кувшинчика кларета натощак. В небольшой каменной церквушке, где запах благовоний и топленого воска смешивался с вонью немытых, мерзких, трясущихся тел, и правда происходили чудеса. Деяния, которые для поэта, разбойника, шельмы и эксклюзента, лишенного права принимать святое причастие из-за принадлежности к свободным людям, сиречь к сословию, каковое называли нынче комедиантами, казались почти чудесным пресуществлением Господним.

Он видел, как люди рядом с ним бились головами об пол, хныкали, кричали, впадая в экстаз. Били поклоны перед алтарем, трепеща в благоговении, раздирали одежды либо шею и щеки, стряхивая капли крови на сомолящихся. Это воодушевление передалось даже Вийону. Могло бы показаться, что вдруг сделался не год Господень тысяча четыреста шестьдесят третий, но вернулись времена первых христиан, когда верные произносили свои молитвы во тьме римских катакомб.

Поэт, пойманный в плен звучным и зычным голосом священника, разносящимся, будто ангельские трубы, пробуждающие мертвых в день Страшного суда, пел вместе с другими песни, произносил «Credo»[85] и молитвы. Вскоре он увидел, что люди передавали друг другу грубо сколоченные деревянные кресты, чтобы положить их как пожертвование к стопам хора. Все пришли с ними на мессу; втиснутый в толпу Вийон чувствовал себя без этого символа Господней муки словно однорукий среди здоровых людей. Что ж, как видно, такой обычай царил в парафии Святого Лаврентия.

Наконец священник добрался до канона и святейшего момента мессы – Вознесения. Когда забили колокола, в церкви воцарилась полная тишина. И тогда Раймон де Ноай, человек, в чьих руках находилась, быть может, судьба двух прекраснейших шлюх из конюшни Вийона, склонился над чашей, взял ее в обе руки…

– Hic est enim calix sanguinis mei, novi et aeterni testamenti: misterium fidei…[86]

Колокола били словно ошалевшие, звонкое эхо отзывалось не только под сводом церкви, но и – прежде всего – под черепом Вийона.