Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы

Когда прелат Ноай принял причастие обоих видов, когда оторвал чашу от губ, поэт увидел, как заалели его уста, словно вино и вправду превратилось в чаше в кровь Господню, а гостия сделалась телом Его, чей кусочек оказался во рту грешного пастыря.

Вийону какое-то время казалось, что он, купно с верующими, стал свидетелем чуда. Вот на его глазах свершается Господне превращение, какое свершалось в Ланчано, Больсене или Блано[87], где гостия начинала истекать кровью в руках священника – красными слезами Христа. При виде этой церемонии поэт опустил глаза. Чувствовал, как из уголков его глаз стекают две большие капли, слишком тяжелые, чтоб оказаться просто слезами. Он отер их верхом ладони, растер по коже, чувствуя, как они склеивают его пальцы.

Церковь истекала страданием Христа. Красные капли сокрушения, жалости и раскаяния лились из глаз, капали с человеческих рук и ног, сочились из ран на запястьях, которые в этот миг открывались на телах верных. Орошали каменный пол, словно дождь, смывающий всякий грех, искупающий провинности и преступления.

Наконец Вийон дождался последних молитв, причастия и раскаяния во грехах. Вместе с остальными бил себя окровавленным кулаком в грудь и кричал: «Mea culpa, mea maxima culpa»[88], шептал молитвы и в таком состоянии провел остаток мессы, от «Dominus vobiscum»[89] до «Deo gratis»[90]. Потом вознес молитву к святому Михаилу Архангелу, а после сакраментального «Аминь» принялся проталкиваться к боковой молельне, в которой вставала сверкающая и монументальная, словно собор Богоматери, глыба исповедальни.

– Пропустите меня, добрые христиане, – молил поэт, топча пулены, сандалии и босые ноги собравшихся. – Я грешник, отравленный ядом зла, помогите мне, братья и сестры, избавиться от грехов… Пустите к святому прелату! – рыдал он, втыкая локоть под ребра подмастерьев каменщиков и лупя кулаком в спину калики перехожего, заступившего ему дорогу и толкающегося так настойчиво, как толкается старый гриб, что бежит по нужде в сральник. – Преступления мои жгут меня адским огнем, – стонал, расталкивая группу старых баб, – а вы ведь не желаете сбросить меня в адовы бездны! Отступите, добрые люди, Бог вам за это добавит пару ступеней в лестнице, ведущей к райским вратам, а святой Петр не повернется к вам задом у ворот. Пусть всякий уголок, что вы мне уступаете, означает для вас десяток «отченашей» в таинстве покаяния! – кричал он, ловко протискиваясь меж матерью с вопящим карапузом на руках и старым, скорченным дедуганом в робе, что наверняка помнила еще времена осады Орлеана англичанами. Быстро протолкался сквозь группку монахов из Святого Августина. И наконец, переждав исповедь согбенной бабки, которая, судя по длине признаний, произносимых хриплым шепотом, рассказывала о грехах всей своей жизни – и о долгих и затейливых играх со своей киской, он встал на колени перед решеткой.

В исповедальне было темно, Вийон не видел лица отца Ноая, слышал только его глубокое дыхание и почти чувствовал, как священник прислушивается к нему. Увы, если он надеялся услышать исповедь симпатичной молодухи, что признавалась бы в ночных кошмарах и влажных мечтах, его ждало серьезное разочарование.

– Laudetur Iesus Christus.[91]

– Во веки веков, аминь, – ответил священник.

– Прости меня, преподобный отче, поскольку я ужасный грешник, приполз сюда на коленях, чтоб покорно признаться в своих прегрешениях, – притворно вздохнул Вийон. – А особенно одно безмерно тяготеет на моей совести. Это грех чрезмерной быстроты взгляда, из-за которого я попал в еще большее отступничество – в грех сомнения, отче.

– И что же такого ты увидел, сыне? – тихо спросил священник. Был у него милый мелодичный голос, прямо-таки созданный для проповедей и пения роратов[92]. Вийон некоторое время раздумывал, таким ли голосом священник говорил с его шлюхами. «Жанетт, ложись, подставляй naturalia[93]. Жанетт, скачи! А теперь, оттопырь задок, моя кобылка, лучшая в упряжке Господа… Дай мне то, что есть наисладчайшего у тебя от матери, я же отхлещу тебя по бокам, маленькая шлюшка». Так ли оно было? Так ли говорил ты им, преподобный прелат? И что ты с ними сделал?

– Я увидел печать сатаны, дорогой отче. – Вийон почти прижал губы к решетке исповедальни. – Выжженную на заднице мерзейшей и самой молодой из вавилонских блудниц. Представляла она косой столп в гербовом поле, увенчанный посохом прелата. И я согрешил, поскольку засомневался в добрых намерениях некоего благочестивого мужа. Ибо печать оная, несомненно, оставленная рукой диавола, слишком напоминает герб одного благочестивого священника, пробста из прихода Святого Лаврентия в парижском Темпле.

Священник не сказал ничего. Не вздыхал, не ругался, не злился. Не произнес ни единого слова.